Записные книжки

Нью-Йорк. Приезжал Г. Дж. Держится он с прежней живостью, но видно, что это дается ему нелегко. Он постарел, ссохся, выглядит усталым. Его лекции потерпели полный провал. Аудитория не могла расслышать, что он говорил, и не желала слушать то, что могла расслышать. Народ валом валил из зала. Он был и обижен, и разочарован. Не мог понять, чем им не угодил: ведь он говорил примерно то же, что говорил лет тридцать кряду. Река потекла дальше, а его выбросила на берег. Писателю выпадает (и то, если повезет) час, но долго ли он длится? В конце концов Г. Дж. выпал свой час, ему не на что жаловаться. Настал черед других, и это только справедливо. Казалось бы, когда, как не теперь, Г. Дж. осмыслить то влияние, которое он оказал на целое поколение, те серьезные изменения, которые он произвел в общественном климате. Но он всегда был слишком занят, поэтому философ из него никакой.

* * *

Она до ужаса банально переживает самые заурядные чувства — не только с редкой искренностью, но и с почти невероятной убежденностью в том, что до нее никто не испытывал ничего подобного. Простодушие этой далеко не первой молодости светской дамы настолько смехотворно, что кажется не нелепым, а трогательным. Она умна настолько, насколько это ей доступно, и настолько глупа, что подмывает ее поколотить.

* * *

Корпишь над стилем. Стараешься писать как можно лучше. Не жалеешь сил, добиваясь простоты, ясности. Радеешь о ритме и соразмерности. Читаешь фразу вслух, чтобы проверить, хорошо ли она звучит. Выматываешь все жилы. Однако четыре величайших за всю историю человечества романиста — Бальзак, Диккенс, Толстой и Достоевский — писали не слишком хорошо, и от этого факта никуда не уйти. А это доказывает, что если ты умеешь рассказать историю, создать характер, развернуть действие, если у тебя есть искренность и темперамент, неважно, как ты пишешь. И тем не менее, лучше писать хорошо, чем плохо.

* * *

Чувствительность — это всего-навсего чувство, от которого коробит.

* * *

В мире всегда царила неурядица. Короткие периоды мира и благоденствия случались лишь в порядке исключения, и то, что кое-кому из нас довелось жить в такой период — последние годы девятнадцатого века, первое десятилетие двадцатого, — не лает нам права считать подобное положение вещей нормальным. «Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх», это нормально, и следует принять это как должное. Тогда мы можем взирать на мир со сдобренным юмором смирением, и лучшей зашиты у нас, по всей вероятности, быть не может.

* * *

Почему, когда слышишь, как юнец несет сущий вздор самоуверенно, доктринерски и нетерпимо, выходишь из себя и коришь его за глупость и невежество? Неужели ты забыл, что в его годы был таким же глупым, заносчивым и высокомерным доктринером? Под «ты», я, естественно, подразумеваю «я».

* * *

Он был бы потрясен, если б ему сказали, что он мошенник. При сделке исполу он искренне полагает, что три четверти пойдут ему, а четверть придется отдать,

* * *

В основе своей человек — существо неразумное. Вот почему так трудно писать беллетристику: читатель или зритель, если речь идет о пьесе, нынче требует, чтобы герой при всех обстоятельствах вел себя разумно. Мы сердимся, если персонажи исходят из мотивов, которые нам кажутся нерезонными. Мы хотим, чтобы в их поступках наличествовала логика, мы говорим: «Люди так себя не ведут». Мы все более и более настойчиво требуем достоверности. Совпадения и случайности нас отвращают. Мы хотим, чтобы герои были неизменно верны себе.

Поведение персонажей «Отелло» — прежде всего, самого Отелло и, пусть в меньшей степени, почти всех персонажей пьесы — до крайности неразумно. Критики из кожи вон лезли, стараясь доказать обратное. Тщетно. Лучше было бы сразу признать, что это великолепный пример исконной неразумности человека. Я охотно верю, что современники Шекспира не видели в поступках его персонажей ничего из ряда вон выходящего.

* * *

Не знаю, почему верующие никогда не наделяют Бога здравым смыслом.

* * *

В молодости я делал вид, что знаю все. Из-за этого я часто попадал впросак и выглядел как нельзя более глупо. В конце концов я понял, что сказать: «Я не знаю» — проще простого. Более полезного открытия, как мне кажется, я не сделал за всю свою жизнь. По моим наблюдениям, никто не изменил обо мне мнения в худшую сторону. Правда, одно неудобство тут есть: порой нарываешься на людей, которые от нечего делать нудно и пространно приобщают тебя к тому, в незнании чего ты только что признался. Но ведь есть много такого, о чем я решительно ничего не хочу знать.

* * *