Заплатить за все (СИ)

Он прикусывает, очень даже чувствительно и вообще не нежно, и я бессильно раздвигаю шире ноги, умирая от потребности. Хочу его. Хочу! Этого грубого, опасного, конченого ублюдка, не чурающегося никаких средств для достижения своих целей! Вот как так возможно?

Я его ненавижу! И сейчас тоже ненавижу! Но сил нет, как хочу!

В себя хочу! И член его хочу, большой, горячий такой. И губы его хочу! Опять! И вообще… Вообще…

Чего он там медлит?

— Хочу-у-у… — выстанываю я, чуть ли не со слезами, прекрасно понимая, насколько униженно звучу, и что потом так жалеть буду… Но не сейчас! Не сейчас!

— Чего хочешь, прокурорша, а? — хрипит он, отрываясь от промежности и жарко прикусывая кожу живота над кромкой нижнего белья, — говори, чего? Член мой хочешь? Да?

— Да-а-а-а…

— Какая плохая прокурорша… — смеется Горелый, — а как же твои слова про театр? А?

— Так же, как и твои…

— Сучка…

— Сволочь…

— Дрянь…

— Гад…

— Сладкая до охерения, отрава… Хочу тебя… Сейчас…

Это последние слова от него, который я слышу, потому что Горелый резко скользит по моему телу вверх и, оказывается, что он каким-то непонятным образом уже расстегнул ширинку!

И я получаю, наконец, то, чего хочу!

Он заполняет меня до упора, сразу грубо, сразу сильно, больно даже!

До искр из глаз!

Я выгибаюсь и несдержанно визжу, эмоции хлещут через край, в голове словно фейерверки взрываются, петарды, сразу по несколько штук!

Я не знаю, что это такое: оргазм такой или я просто с ума наконец-то сошла от напряжения и ожидания, но кайф невероятный! Чудовищный какой-то, нечеловеческий!

Горелый спешно закрывает мне рот железной лапой, наваливается сильнее, хрипит:

— Потише, прокурорша, а то пионеры твои прибегут… Неудобняк получится…

Я не воспринимаю его слова, я уже несколько долгих, невероятно счастливых минут — не человек, а какая-то непонятная, но очень чувствительная субстанция, биомасса.

Горелый на пробу выходит и скользит обратно, и я снова взвизгиваю.

— Громкая какая… А на озере тогда чего молчала? — удивляется он, не убирая руку и начиная двигаться все сильнее и размашистей, отчего меня буквально размазывает по кровати.

Каждое движение его члена что-то цепляет внутри меня, до сих пор нетронутое, но явно крайне чувствительное, до сладкой, мучительной, томной боли, которая накатывает волнами, и с каждой волной все сильнее и сильнее.

Я беспорядочно трогаю Горелого, навалившегося на меня всей своей немаленькой массой и продолжающего прочно запечатывать мне рот, глажу по плечам, предплечьям, скольжу пальцами по затылку, пока он, наконец, не перехватывает оба моих запястья одной ладонью и не припечатывает над головой, жестко и крайне доминантно.

— Не дергайся, прокурорша, — рычит он, уже срываясь на бешеный, безумный ритм, который мое тело радостно, с огромной готовностью приветствует, — потом поиграешь… Вся ночь впереди…

Вся ночь… Боже, вся ночь… Кайф какой…

Я подчиняюсь ему, умирая от удовольствия и от того, насколько это, оказывается, сладко, подчиняться такому мужчине…

И полностью растворяюсь в диком, первобытном ритме, самом правильном сейчас, самом нужном.

И кончаю, мне кажется, даже не один раз, потому что тело выгибает, меня трясет и трясет без остановки, а наслаждение такое, что в какой-то момент отключаюсь даже.

Горелый матерится, ему мало, выходит из меня, переворачивает на живот и опять берет.

И в этой позе я кончаю еще раз…

Он опять матерится, делая последние, финальные рывки такой силы, что у меня там, внизу, сто процентов синяки будут, и падает, в последний момент умудрившись завалиться на бок и не придавить меня с разбега всей своей огромной массой.

Но мне хватает и тяжеленной, словно бревно, лапы, безапелляционно, очень по-хозяйски подгребающей к горячему, как печка, боку.

Я лежу, оглушенно пялясь в темноту и пытаясь осознать себя в новом, изменившемся навсегда пространстве…

В мире, где я — уже не серьезная, очень расчетливая, холодная даже Карина, а просто нечто аморфное, текучее, мягкое… То, что можно мять, трогать, делать всякие непристойные вещи… И не хочу думать, почему мне это вдруг нравится…

И вообще, что это такое было?

— Что это было? — вопрос глупый, но искренний. Ответа не жду, разве что насмешки, больше для себя задаю, и потому чуть-чуть удивляюсь, когда Горелый говорит:

— А это, прокурорша, называется: не верь зэку на слово… Странно, что ты до сих пор этого правила не знаешь…

Глава 22

— Всем остальным словам твоим тоже не верить? — уточняю я лениво, нисколько не удивившись. Гад и сволочь, что с него возьмешь? Трахается, конечно, как бог, но от этого быть тварью не перестает.

Вот почему все мужики, которые хоть что-то в моей душе умудрились задеть, по итогу оказываются проходимцами и сволочами?

Горелый даже меньший гад, чем Стасик, он хотя бы не прикидывается положительным героем…

— Ну… Смотря каким… — усмехается Горелый, а затем внезапно проводит языком по моей шее. Кожа мгновенно реагирует россыпью сладких мурашек, и я не могу сдержать судорожного вдоха, ежусь, ощущая, как волоски по всему телу дыбом встают, а низ живота принимается ритмично сокращаться.