Заплатки

Собачонку назвали Августой, в честь месяца, в котором прибилась. Отныне она с хозяином каждый день навещала вахтенный кордон.

– По «Новостям» что передают: американцы негров не уважают! – Сашка побывал в парикмахерской на углу Лесной и Парковой и за сорок копеек посветлел лицом.

– Угнетаемый народ! – вздыхала Нинель. Она вдруг тоже помолодела: румянец и красная помада. – Пожалеть надо.

Софья Константиновна, древняя подруга, внушала Нинель:

– Ниля, ты кидаешь мине брови на лоб! Слушай свою Соню, как маму родную: Соня-таки знает мужчин! Ты помнишь моих мужей? Абрама? Родика? Вована? И того шлимазла, чьё имя насмешка над честной женщиной! Абдак…

– Абубакар.

– Ты всё-таки помнишь! Брови вразлет. Орёл! Улетел через день после свадьбы… Но остальные – соколы! А этот Александр-р-р – бескрылый гусь!

– Зато не улетит! – огрызалась Марковна и не поднимала глаз от вязания. Клубки шерстяных ниток тянули хвостики и под спицами закручивались в разноцветное полотно.

– Ниля! С ума сдвинулась на старости лет!

– А может, и так!

– Я с тебя удивляюсь! – не отставала подруга. – Побереги сердце для инфаркта, а не для убогого страдальца!

– …сорок восемь, сорок девять… ну вот, сбилась! Снова петли считать.

Через неделю Августа красовалась в вязаной накидке, а благоухающий новым одеколоном Сашка был допущен до котлеток.

Он каждый раз, как в первый, ненадолго замирал над тарелкой. Вдыхал аромат, жмурился и сглатывал слюну. Не верил, видно, счастью.

– Возьмём, к примеру, Америку, – говорил он, не сводя взгляд от вилки, – наращивают, подлецы, гонку вооружений.

– Ты, Александр, бобылём живешь, – поддерживала разговор Марковна. – Случись чего – тьфу-тьфу, – некому за собачкой присмотреть.

– Некому, – сокрушался Сашка. – А в Эфиопии дети голодают.

– Детей жалко. – подытоживала Нинель и доставала ещё котлетку. – Хоть и эфиопские, но свои, родные.

Августа не сводила с обоих бусинок-глаз, пушистый хвост выбивал пыль с вязаной собачьей подстилки.

Дни шли чередой. Аккурат в обеденное время открывалась тяжелая дверь и пропускала в общежитие двоих. Одна с тонким вежливым визгом взлетала по ступенькам, другой смущенно покашливал и усиленно вытирал ноги о коврик:

– Доброго дня вам, Нинель Марковна. Слышали, по телевизору-то что врут!

До Нового года оставалось совсем ничего: воробьиный прыжок. Уже спешили по детским садам и школам деды Морозы из службы быта, а потрескавшуюся зелёную краску на стенах общежития скрыли самодельные бумажные снежинки.

В один день Александр не пришёл. Ни к обеду, ни через час. И вечером. Не было его и на следующий день. Ни слуху, ни духу, ни телефонного звонка.

Нинель каждые полчаса печатным шагом маршировала к выходу. Приоткрывала дверь, выглядывала и тут же захлопывала обратно.

На второй день она сорвала со стен снежинки. Затем, отчаянно щёлкая ножницами, завалила стол бумажным сугробом новых.

На третий день женщина не выдержала. Как не выдержала толчок дверь начальника отдела кадров швейной фабрики:

– Адрес!

– Здравствуйте, Нинель Мар…

– Сантехника Фомина адрес давай!

– Ну, ты и… – возмутился было начальник, но словно услышал её мысли, уткнулся в бумажную толстую папку. – Гагарина, сорок, квартира три.

Нинель била по дерматиновой клеёнчатой двери так, что из дыры вылез кусок набивки. Но в ответ из квартиры на первом этаже «хрущёвки» тишина: ни лая, ни хриплого «Кто там?»

Сизые блёклые мужички во дворе под заснеженным деревянным грибком указали на ближайшую забегаловку.

Там, в рюмочной, среди спёртого воздуха, случайных друзей и пластиковых столов, отполированных локтями завсегдатаев, Сашка накачивался непонятно какой по счёту кружкой. Пьянство – божество цепкое, жертву «за здорово живёшь» не отпустит.

Под мужской гогот Нинель вытащила его на улицу. На крыльце схватила за грудки:

– Ты что творишь, ирод!

– Н-н-нничк-к-ка! – ошалелый Сашка болтался пустой авоськой.

Крыльцо быстро обрастало нетрезвыми зрителями. В толпе присвистнули:

– Ну, мужик, хана! Суровая у тебя жинка!

Нинель взглядом распылила свистуна. Тут чувствует около ног шальное и визжащее. Августа! В снежных колтунах и морда в ледяной корке.

Она ещё раз встряхнула Сашку:

– Идём. Поговорить надо.

В квартире сантехника она окинула цепким взглядом холостяцкое, но справное барахло и потащила послушное тело на кухню. Над кухонным столом пришпилены к обоям прошлогодний календарь, помятый плакат с олимпийским мишкой и вырезки из журнала «Советский экран». Августа уже гремела пустой миской, поглядывала на людей укоризненно. Под лапами скопилась лужица растаявшего снега.

Спустя час осоловевший от душа, крепкого чая и анальгина Сашка застыл на табуретке под фотографией актрисы Людмилы Гурченко. Руки подрагивают на коленях.

Нинель грузно присела напротив, оправила безрукавку:

– Коряво живёшь, Сашенька, – начала она ласково.

– Нин-нн, клянусс, бльше ни-ни! – заколотил мужчина кулаком по хилой груди, отчего табуретка опасно зашаталась.

– Зареклась лиса в курятник ходить… – Нинель одной рукой подцепила Сашку и усадила обратно. – Да духом слаба.

– Ох… – закручинился тот.