Запойное чтиво № 1

Сердце Кондакова неожиданно зазвенело и задребезжало, как мелочь в горсти. Сразу стало не хватать воздуха. На Толяна девятым валом накатила дурнота. Он обессилено опёрся о капот машины.

— Ты как себя чувствуешь, Кондачок? — поинтересовался Арсений, — что-то ты позеленел.

— Терпимо, — выдохнул Анатолий Анатольевич.

— Точно?

У Кондакова не хватило сил ответить, он только неопределённо кивнул. Внутри у него всё дребезжало и тряслось, как будто кто-то недобрый врубил мощный блендер на всю катушку и наслаждается толикиными страданиями.

— Пойдём что ли, ребятишки, по пещерам? — предложил Роберт.

У Кондакова потемнело в глазах и прострелило левый висок. Толика теперь бросало то в жар, то в холод. Озноб сопровождался «гусиной кожей», жар — проливным потом.

— Да, ребятишки, пора по норам, — поддержал его Гога, собираясь домой.

У Кондакова внутри что-то упало и зазвенело, потом ещё и ещё, словно с подноса на кафельный пол посыпались ложки, вилки и ножи. Затем настала очередь тарелок, блюдец и чашек, наконец, рухнул сам поднос. Анатолий Анатольевич стал медленно сползать на землю.

Роберт и Гога скрылись в подъезде, Арсений остался, с тревогой наблюдая за Кондаковым. Тот, утирая холодный пот со лба, всё-таки втиснулся в «BMW» и включил кондиционер. Стало немного полегче. Толик опустил дрожащие руки на руль и понял, что не сможет вести машину. Физически не сможет. В стекло постучал Арсений.

— Можно?

— Залезай.

Бывший приятель сел в машину, с состраданием посмотрел на Кондакова и предложил:

— Толян, хочешь, я тебе пиво приволоку?

— Не надо.

— А давай тогда ещё стих прочту? Как раз по теме.

Арсений, как всякий начинающий поэт, читал свои вирши каждому встречному поперечному, включая телеграфные столбы и мусорные баки.

— Сделай одолжение, — закатил в изнеможении глаза страдающий Кондаков.

Эпиприпадок

У моей крёстной дочи

Годовщинка одна.
Я с устатку был, с ночи
И уже с бодуна.

Я припёр без гостинца,

Без жены и коня.
В тоге сизого принца.
Обнимайте меня.

Ох, горят мои трубы,

Так что моченьки нет.
И стучат мои зубы
На манер кастаньет.

Рядом знатные тёлки

С кринолином слоних,
Копошатся в светёлке,
Только мне не до них.

Я застрял в устье ада.

Я попал в лабиринт,
А они мне про чадо —
Мол, она вундеркинд.

Сколько можно телиться?

Дребезжит в теле дрожь.
Я могу разозлиться
И устроить дебош.

Мне поправить здоровье

Хватит грамм пятьдесят,
Намешать водку с кровью,
А они тормозят:

То тарелка с щербинкой,

То в фужере сверчок,
То в сортирной кабинке
Умыкнули крючок.

Накатите же, черти!

Да не дайте пропасть,
Чтоб похмельные черти
Не отправили в пасть.

Ох, дрожат мои руки,

Словно заячий хвост.
Сердце ухает в брюки.
Не пора ль на погост?

Я бы принял смерть стойко.

Если на кураже.
Скажут: «Парень, постой-ка»,
А я помер уже.

Но нет, капля за каплей

Ужас в душу ползёт,
Словно белую цаплю
Чёрный пудель грызёт.

Не томите, Иуды.

Наливай мне, Андрей,
Хошь в какую посуду,
Лишь бы, гад, побыстрей.

Но, схватясь за «губастый»,

Не успел донести.
Чую, склеились ласты
И стакан не спасти.

Я звездою падучей

Завалюся с небес
И забьюся в падучей,
Словно пойманный бес.

Будут стены шататься,

Косяками трясясь,
А людишки шептаться,
Деловито крестясь.

Суньте в зубы мне ложку,

Завяжите в узлы.
Да скорей в неотложку
Позвоните, козлы!

А мне съездят по морде

И заткнут за диван:
«Ты нам праздник не порти,
Не за этим был зван».

— Я вот также однажды утром, в понедельник, умереть боюсь, — признался Кондаков, — откинуть хвост с большого бодуна. Согласись, глупо и обидно отдуплиться с крутой похмелюги.

— Смерть — это не страшно, — стал успокаивать Арсений, — смерть — это как отпуск, как каникулы.

— Я жить хочу, — затрепыхался Толик.