Заповедь

Таймураз прикрыл глаза и увидел аул, полуразвалившуюся сторожевую башню, бурную речку... Песня сама собой вырвалась из его груди. Следом взвился тонкий голос Хуана. Подхватили песню без слов Николай, Франц, мексиканцы... Потеплели глаза у людей. С улыбкой смотрели друг на друга мексиканцы, ирландцы, испанцы, россияне... В лицах, которые миг назад казались уставшими и унылыми, появились доброжелательность и любопытство. Трехлетний черноглазый малыш сорвался с колен матери, подбежал к горцу, уставился на свистульку. Мурат протянул ее ему. Но малыш неожиданно застеснялся, спрятал руки за спину, не смея поверить, что эта музыкальная игрушка может стать его собственностью. И тогда со всех сторон лагеря по-испански, по-португальски, по-английски, по-русски, по-немецки раздалось:

— Бери, малыш, бери!

Мальчуган осмелел, резким движением выхватил свистульку из рук горца и отбежал, боясь, что дядя передумает и отнимет подарок. Он нетерпеливо поднес свистульку к губам, с силой дыхнул в отверстие и ошарашенно глянул своими черными глазенками на Мурата, недоумевая, почему свистулька молчит. И все засмеялись. И малыш со всех ног помчался к матери, не выпуская из рук свистульку, ткнулся лицом в ее колени, как это делают дети всех матерей на всей земле...

Наступала ночь. Кое-кто уже погасил костер. Лагерь медленно готовился ко сну, с тем чтобы чуть свет мгновенно всполошиться. Об этом позаботятся надсмотрщики — они уж никому не дадут и минуты лишней поспать.

— Там, на ферме, не забудь обо мне, — попросил Таймураз, — будет работа — тащи и меня туда...

Мурат молча кивнул, давая понять, что он уже сам думал об этом. Всматривался он в лица, и ему становилось грустно при мысли, что завтра он покинет их. Он будет скучать по этим людям и вечерам, по новостям Франца, по речке, по мексиканским песням Хуана.

Франц как-то сказал им, что человек должен заниматься любимым делом. Чтобы душа у него лежала к этому занятию. Чтобы человек был рожден для него. А вот у Мурата всегда так получается, что занимается он не тем, к чему у него есть сноровка. И на ферме тоже. Три месяца прошло, как он перебрался сюда, три месяца то запрягал коня, то распрягал, то чинил упряжь, чистил конюшню, возил сено — а душа не здесь, она там, за изгородью, откуда до него доносятся азартные крики да неистовый топот копыт. Не будь этого манежа, Мурат был бы счастлив, что ему досталась такая работа — присматривать за лошадьми Роллинса. Обижаться на хозяина он не может — разве сравнишь эти обязанности с тем адом, что приходилось ему выносить на плантациях маиса и в котором сейчас находятся его друзья? Если бы не эти щелчки кнутом и ржанье коней, что все время стоят в его ушах...

Мурат запрягал коня в двуколку, руки его привычно и ловко пристегивали упряжь — через минуту двуколка будет готова, — но сам горец мысленно уже там, где дикий красавец-жеребец в ярости таскал по манежу Педро и мексиканцу приходилось напрягать все силы и ловкость, чтобы удержаться в седле. Тонкие ноги коня мельтешили, поднимая пыль, жеребец поминутно вставал на дыбы, стремясь сбросить всадника. Санчес и Диас каждый раз, когда им казалось, что Педро не усидит в седле и свалится, вскрикивали. Но наездник опытен. К тому же он мельком заметил острый профиль мистера Роллинса, который, облокотившись на изгородь, следил за его работой. И это тоже придало силы Педро: кому хочется опозориться на виду у хозяина?

Мурат, держась за уздечку, подвел двуколку к изгороди и, коверкая английские слова, доложил:

— Вери велл, шеф.

Сев в двуколку, Роллинс не сразу пустился в путь. Дождался, пока Педро пришпорил своего коня, который понесся к холмам, начинающимся сразу же за воротами фермы. Едва Роллинс скрылся за поворотом, как горец, забыв обо всем на свете, повис на изгороди и жадно стал следить за мексиканцами, которые готовили для наездника нового коня. Табун диких лошадей находился в загоне. При приближении мексиканцев они начинали отчаянную беготню по кругу вдоль забора. Одноглазый Санчес, размахнувшись лассо, набросил его на рыжую кобылу. Заарканенная лошадь с разбега упала на землю, забила копытами, задергала головой, стараясь освободиться от петли. Санчес слегка ослабил веревку, и животное вскочило на ноги, протащив мексиканца несколько метров за собой. Диас бросился на помощь Санчесу, повис на веревке. Вдвоем они подтянули лошадь поближе к себе, и в этот момент Гомес ловко забросил лассо на мустанга с другой стороны. Теперь, натягивая поочередно лассо то с одной, то с другой стороны, вели упирающееся животное к станку.

— Какой лошадь! — зацокал языком горец и подбежал к Санчесу, в изнеможении усевшемуся на землю, стал умолять: — Санчес, дай мне объездить ее! — Видя, что мексиканец не понимает его, в отчаянии закричал знакомое ему английское слово: — Галопар! Галопар! Скакать! Я прошу!