Заповедник для академиков

Андрей провел в Испытлаге полтора года, сначала каменщиком, чему он выучился в Воркуте, а потом штукатуром. Он не только покрывал дома штукатуркой, но и украшал их по трафаретам немецкими барельефами и завитушками, другие же делали витражи для кирхи и лепнину для ратуши. Неизвестно почему, но руководство НКВД требовало приближения к идеалу. Никто бы, даже сам Ежов, не смог объяснить, почему дома с барельефами лучше разрушать, чем просто дома, но решение об испытаниях в «обстановке, максимально приближенной к действительности», было принято пять лет назад, утверждено Совнаркомом, подписано Кагановичем, Молотовым и Сталиным, так что никто не задавал лишних вопросов. К тому же многим участникам строительства было выгоднее, чтобы город получился подороже, посложнее, пошикарнее: чем шикарнее составляющие, тем дороже раскраденное. Так что ХОЗУ НКВД, будь на то воля партии и товарища Ежова, закупило бы или конфисковало в Эрмитаже картины Дюрера и Рембрандта, чтобы украсить ими «берлинскую» ратушу. А потом отыскало бы в ГУЛАГе копиистов, чтобы заменить в Эрмитаже настоящего Дюрера на копии.

Зима была трудная. Начальство торопилось, из Москвы прилетали ревизии, со жратвой было хуже некуда.

Весной некоторые лагеря убрали в другие места – объем работ уменьшился; все заводы давно дымили, остался неоконченным лишь Берлин.

Архитектором по Берлину был Гриша Блюмфельд – он и в самом деле до ареста занимался немецким градостроительством и имел неосторожность опубликовать книгу «Средневековые города Германии: логика стиля» как раз перед одним из процессов, по которому проходил его двоюродный брат. Существование Гриши оказалось следствию на руку – он был явным доказательством причастности к делу немецкой разведки. Не лишенный чувства черного юмора следователь во всех документах прибавил Грише приставку «фон», так он и получил свои десять и пять по рогам под фамилией фон Блюмфельд, как он сам говорил: «Узнала бы об этом моя покойная матушка Сара Ефимовна!» Грише было за шестьдесят, он был человеком веселым, даже порой надоедливо веселым, словно служил по ведомству веселых людей под номером один. Он так привык всех веселить, что не мог остановиться, даже когда знал, что получит за это в морду.

В остальном он был славным и безобидным человеком, но германское зодчество знал больше по картинкам и описаниям, и, хоть ему доставляли всякие планы и фотографии, во внутреннем устройстве своих домов он не был уверен. Для этого на стройке были прорабы, народ жуликоватый и озорной. Если бы не надзор Алмазова, получились бы дома пустыми коробками, а так в них хоть были узкие лестницы, стекла, крыши – неуютно, но не дует.

К середине марта работы были в основном закончены. После этого работали на строительстве вокзала, где стоял паровоз с вагонами, ангара, в который закатили большой самолет, и парка культуры с зоосадом. Самолет был краснокрылый двухмоторный, из полярной авиации, говорили, что на нем летчик Леваневский летал в Америку, не долетел, возвратился, за что был тут же расстрелян, а самолет его отдали в жертву полигону.

Что в Берлине на самом деле полигон, Андрей удостоверился, когда в товарных вагонах навалом привезли сотни три человеческих чучел в натуральную величину, на фанерных скелетах с подставкой сзади, подобных мишеням на стрельбищах, в которых положено стрелять, как во врагов советской власти, но в настоящих шинелях и касках.

Мишени расставили между танками, привезенными к городу на платформах, а потом дошедшими своим ходом до места, а также за ангаром и в распадке за последними избами. Среди строителей и дорожников сразу пошли шутки, будто это не мишени, а участники нового массового процесса, поэтому их привезли расстреливать. Уже за первый день часть чучел раздели – шинель вещь ценная. Потом был большой шмон, но все равно нашлись не все шинели. Пришлось брать со склада новые и ставить у чучел охрану.

* * *

Андрей Берестов стоял на краю городской площади, у бокового входа в ратушу, разглядывал пять чучел, прислоненных затылками к стене, с густо забеленными рожами, ждал, когда просохнут, чтобы перерисовать в Гитлера и его свору. Тут его и отыскал учетчик Райзман, уткнул в Андрея укороченный на фалангу, отмороженный указательный палец и велел идти в штаб стройки, который занимал барак за авиационным ангаром.

В бараке было пустыннее, чем раньше, – чертежники уже собирали свое барахло, копировщиц увезли еще вчера, техники и счетоводы проверяли, все ли взято из ящиков столов. Прораб шестого участка Геза Ковач, из венгров-интернационалистов, которого знал сам Ленин, сидя на опустевшем столе, пил с лейтенантом Паукером разбавленный спирт. Шли относительно приятные дни после завершения объекта, когда спешка и нервотрепка переместились в другие бараки и штабы.

Андрей спросил Гезу, зачем и кто его вызывал. Лейтенант Паукер, которому Андрей еще зимой вырезал трубку из карликовой березы, налил полстакана, и Андрей выпил и сказал спасибо, но Геза засмеялся и заметил, что такому молодому парню пить плохо. Паукер приказал:

– Теперь иди.