Заповедник и другие истории

Я хотел поцеловать Галину, но сдержался. Реакция могла быть самой неожиданной.

Я сел на велосипед и поехал к монастырю.

День был теплый, но облачный. Тени деревьев едва выделялись на сером асфальте. По обочине шоссе брели туристы. Среди них попадались одетые в непромокаемые куртки.

Я устремился к песчаному склону. Руль приходилось удерживать с трудом. Мимо проносились обесцвеченные серым налетом валуны…

Контору УВД мне показали сразу.

– Следующий дом за почтой, – махнула рукой уборщица из «Лукоморья», – видишь флаг на крыше?…

Я поехал дальше.

Двери почтового отделения были распахнуты. Здесь же помещались кабины двух междугородных телефонов. Один из них был занят. Блондинка с толстыми ногами, жестикулируя, выкрикивала:

– Татуся, слышишь?! Ехать не советую… Погода на четыре с минусом… А главное, тут абсолютно нету мужиков… Але! Ты слышишь?! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув…

Я затормозил и прислушался. Мысленно достал авторучку…

Казалось бы, все так ужасно, но я еще жив. И может быть, последней умирает в человеке – низость. Способность реагировать на крашеных блондинок и тяготение к перу…

На крыльце управления мне попался Гурьянов. Мы почти столкнулись, и деться ему было некуда.

В университете Гурьянова называли – Леня-Стук. Главной его обязанностью была слежка за иностранцами.

Кроме того, Гурьянов славился вопиющим невежеством. Как-то раз его экзаменовал профессор Бялый. Достались Гурьянову «Повести Белкина».

Леня попытался уйти в более широкую тему. Заговорил о царском режиме.

Но экзаменатор спросил:

– Вы читали «Повести Белкина»?

– Как-то не довелось, – ответил Леня. – Вы рекомендуете?

– Да, – сдержался Бялый, – я вам настоятельно рекомендую прочесть эту книгу…

Леня явился к Бялому через месяц и говорит:

– Прочел. Спасибо. Многое понравилось.

– Что же вам понравилось? – заинтересовался Бялый.

Леня напрягся, вспомнил и ответил:

– Повесть «Домбровский»…

И вот мы столкнулись на крыльце чека.

Сначала он немного растерялся. Даже хотел не поздороваться. Сделал какое-то порывистое движение. Однако разминуться на крыльце было трудно. И он сказал:

– Ну, здравствуй, здравствуй… Тебя Беляев ждет…

Он хотел показать, что все нормально. Как будто мы столкнулись в поликлинике, а не в гестапо.

Я спросил:

– Он – твой начальник?

– Кто?

– Беляев… Или подчиненный?

– Не иронизируй, – сказал Гурьянов.

В голосе его зазвучали строгие руководящие нотки.

– И помни. КГБ сейчас – наиболее прогрессивная организация. Наиболее реальная сила в государстве. И кстати, наиболее гуманная… Если бы ты знал, какие это люди!..

– Сейчас узнаю, – говорю.

– Ты чересчур инфантилен, – сказал Гурьянов, – это может плохо кончиться…

Каково мне было выслушивать это с похмелья!

Я обогнул его, повернулся и говорю:

– А ты – дерьмо, Гурьяныч! Дерьмо, невежда и подлец! И вечно будешь подлецом, даже если тебя назначат старшим лейтенантом… Знаешь, почему ты стучишь? Потому что тебя не любят женщины…

Гурьянов, пятясь, отступил. Он-то выбирал между равнодушием и превосходством, а дело кончилось грубостью.

Я же почувствовал громадное облегчение. И вообще, что может быть прекраснее неожиданного освобождения речи?!.

К оскорблениям Гурьянов не подготовился. А потому заговорил естественным человеческим тоном:

– Унизить товарища – самое легкое… Ты же не знаешь, как это все получилось…

Он перешел на звучный шепот:

– Я чуть не загремел по малолетству. Органы меня фактически спасли. Бумагу дали в университет. Теперь прописку обещают. Ведь я же сам из Кулунды… Ты в Кулунде бывал? Удовольствие ниже среднего…

– А, – говорю, – тогда понятно… Кулунда все меняет…

Вечно я слушаю излияния каких-то монстров. Значит, есть во мне что-то, располагающее к безумию…

– Прощай, Гурьян, неси свой тяжкий крест…

Я нажал симпатичную розовую кнопку. Мне отворила постная, неопределенного возраста, дама. Беззвучно пропустила меня в следующую комнату.

Я увидел сейф, изображение Дзержинского, коричневые портьеры. Такие же, как в ресторане. Настолько, что меня слегка затошнило.

Я опустился в кресло, достал сигареты. Минуту или две просидел в одиночестве. Затем одна из портьер шевельнулась. Оттуда выступил мужчина лет тридцати шести и с глубокой укоризной произнес:

– Разве я предложил вам сесть?

Я встал.

– Садитесь.

Я сел.

Мужчина выговорил с еще большей горечью:

– Разве я предложил вам закурить?

Я потянулся к урне, но расслышал:

– Курите…

Затем он сел и уставился на меня долгим, грустным, почти трагическим взглядом. Его улыбка выражала несовершенство мира и тяжелое бремя ответственности за чужие грехи. Лицо тем не менее оставалось заурядным, как бельевая пуговица.

Портрет над его головой казался более одушевленным. (Лишь к середине беседы я вдруг понял, что это не Дзержинский, а Макаренко.)

Наконец он сказал: