Запоздалое признание

Потекла душа в дорогу… Зазвонили звоны.
«Где вы нынче, мои рощи, где мои затоны?»

Зазывали перелески стрекотней мотыльей:

«Упокойся в нашей тени, свои слезы вылей!»

«Как же мне укрыться в тени, где мне оборона,

Коль сама я стала тенью, не дающей схрона?»

Зазывают луговины, росяноголосы:

«Ты с косою приходи к нам, да коси покосы!»

И является Всевышний, наигравшись в прятки:

«Возлюби меня на небе, где услады сладки!»

«Ах, любовь моя, Всевышний, мне полыни горче,

Коль тебя я полюбила – умиравшим в корче!»

«Я лишил тебя и света, и холма, и лога,

Чтоб тебе деваться было некуда от Бога!»

«После поля, после маков слепну я в могиле.

Где же ты мечи запрятал, что меня пронзили?»

«Никуда я их не прятал, их ношу поныне.

Упокойся, бедолага, в облаке-перине!»

«Как же буду я ложиться в мягкую перину,

Если я леса отрину и луга отрину?»

«Ты поплачь в мои одежды, что белее лилий.

Кликну ангелов небесных, чтоб развеселили».

«Как же мне развеселиться, да лежать на ложе,

Если смерти твоей жажду, Господи мой Боже!»

И взирая друг на друга, стали равноросты —

А под ними вьюжились вечности захлесты.

«Как мало понятий у нищего тела…»

Как мало понятий у нищего тела,
Чтоб все это выразить, что наболело…
И не отболит ни на миг ни единый.
Гляжу я, гляжу я, как будто в пучины;
И, стукнут ли в тишь, я прислушаюсь чутко,
Хоть видеть и слышать – не дело рассудка.
И губы бледны – не затем, что в могиле,
А лишь оттого, что безмерно любили.
На них мимолетом присела улыбка,
Но это не радость, а просто ошибка.
А вспомню тебя – и смеркается сразу,
Но только затем, что так хочется глазу!
И руки ломаю совсем не в надломе,
Но просто бессилен – иначе и кроме.

От переводчика

Я долго не хотел переводить Лесьмяна. Сужу даже не по своим ощущениям, а по простым фактам.

Еще в конце 80-х годов Галина Михайловна Гелескул, сестра Анатолия Михайловича, втолковывала мне, почему Лесьмян главный польский поэт: тогда еще надо было втолковывать. И я начал читать его по-польски – и прекратил. В 1991 это же мне объясняла моя замечательная познанская знакомая, полонист Ася Обрембская. Тут уже я полюбил Лесьмяна безоглядно – и вновь предоставил этой любви пребывать там, где, по выражению одного литературного героя, ей пребыть надлежит, то есть в душе. И только в 1997 году я получил последний толчок: я поехал стажироваться в Варшаву, и мне дали за лекции в тамошнем университете такой царский гонорар, что нельзя было не купить за безумные для меня тогда деньги своего «собственного» Лесьмяна, а купив, не сесть за переводы, которые полились сперва Ниагарой, потом рекой, потом уже не так щедро, но до конца этот поток уже никогда не иссякал.

Мне кажется, и вопрос, почему я так старательно пытался уклониться, и вопрос, почему же Лесьмян меня в конце концов настиг, имеют один и тот же ответ. Лесьмян вообще никого не отпускает, поэтому боязно, поэтому не отвертишься.