Запредельно близко (СИ)

Наверное, я никогда себе не смогу простить те слова, что сказал ей на седьмом курсе, когда она солгала, что послала нашей маме письмо с жалобой. Я моментально вышел из себя, наговорил ей кучу гадостей, наверняка очень сильно раня этим. Но Гермиона была бы не Гермионой, если бы показала свою обиду и расплакалась. Я никогда не забуду ее глаза в тот момент: сложилось впечатление, что что-то рухнуло у нее внутри. Она смотрела на меня, превозмогая боль, храбрилась изо всех сил, и я в ту же минуту пожалел о своих словах, за которые так и не смог достойно попросить прощения. Я струсил. Гермиона всегда была единственной девушкой, перед которой я так трусил. Возможно, потому что она казалась такой непробиваемой, от нее веяло моральной силой, жестким характером и непоколебимостью, а, возможно, потому что она заставляла меня думать о себе дольше положенного, дольше установленного.

Я никогда еще не влюблялся. По-настоящему. По-взрослому. Я всегда страшился ответственности, правил, рамок, условностей и прочего, к чему Гермиона была привязана, что она так почитала.

Я был восхищен ею, когда она стала инициатором создания Отряда Дамблдора, как она боролась за эту идею, готовая идти до самого конца. Тогда, в трактире, она волновалась, но в ее глазах застыла решимость. Мне так хотелось поддержать ее, придать уверенности в себе и своих собственных словах, но единственное, что я сделал – это заткнул того мерзкого хаффлпаффца. Но Гермионе, как оказалось, этого было достаточно.

Она почти никогда не путала нас с Фредом. Единственная, кто видел разницу, особенно с нашего шестого курса. С тех пор она не допустила ни одной промашки. Как объяснила мне позже – мы разные, со мной ей теплее, уютнее и проще. Наверное, это было так, потому что Гермиона всегда тянулась ко мне, всегда так мило смущалась и улыбалась. А я ничего не замечал. Я был слеп.

На первом занятии Отряда я допустил грубую оплошность. Было задето мое чертово эго, мужское достоинство. Я ненавидел быть посмешищем, но именно им я и стал в тот вечер. Тогда я не рассчитал сил и покалечил Гермиону. Я ни на шутку испугался, но не за себя – ведь мне могло очень попасть за содеянное – а за жизнь этой несносной заучки. Она ведь такая маленькая, хрупкая и не железная, а мне иногда удавалось об этом забыть. Будучи эгоистом, как многие подростки, да и некоторые мужчины в целом, я впервые испугался не за себя.

Наверное, именно с этого момента я потерял покой окончательно и бесповоротно.

Помню, как извинился перед ней, взял ее за руки, которые оказались такими холодными, что у меня на коже выступили мурашки. Она тогда хотела меня поцеловать. Сама. И в тот раз я был, пожалуй, впервые рад появлению Рона, потому что испугался. Ее близость вызвала панический страх, страх перед ответственностью, ведь Грейнджер была не из тех глупых девочек, которые на один раз или пару месяцев. Она всегда была другой и заслуживала соответствующего к себе отношения, которое я был не способен дать. Но одновременно меня вывело из себя то, как мой младший брат носился за ней, как привязанный. И единственной моей обороной, своеобразной броней стали сарказм и язвительность. Я всегда прятался за этих вечных спутников, чтобы не показывать истинных чувств и неподдельных эмоций, которые мне были невыгодны. Гермиона звала меня, а я сделал вид, что не услышал.

Я просто сбежал, как последний трус.

Мое фирменное насмешливое произношение ее фамилии, ироничные фразы, замечания и такого же рода комплименты – за всем этим напускным озорством и безразличием я прятался от самого себя. При этом я не позволял даже самому себе признаться в этой слабости, списывал на усталость и глупый и даже постыдный интерес, который скоро пройдет. Но он не проходил, а только, наоборот, усиливался.

Рождество мы встречали на площади Гриммо. Мне это не особо нравилось, было непривычно, но я смирился. Помню, как мимо нас с Фредом пронеслись веселые Рон и Гермиона у него на плечах. Тогда я впервые почувствовал укол ревности, а в голове пронеслась вереница мыслей, что так не должно быть, она может смеяться только над моими шутками, может веселиться только в моем обществе! Во мне пробудился маленький эгоистичный собственник, даже ребенок, который не любит делить свои игрушки с кем-то еще. Но дело в том, что Гермиона была не моей и уж подавно не игрушкой.

В ту ночь я пытался выведать у Гермионы об ее отношении к Рону, скрывался за глупыми фразами вроде того, что не против их отношений, ляпнул какую-то ерунду обо мне и Алисии. Черт возьми, я никогда не воспринимал Алисию больше, чем просто подругу! Она красивая, умная, замечательная девушка, но она – это я, только в юбке, а я себя-то с трудом выдерживаю.