Запрещенная Таня

— А знаете, Натан Яковлевич, — сказала ему в спину Татьяна, — каждый решает сам. Ноя могу для вас сделать больше. И рада этому.

Он не обернулся, а только обреченно махнул рукой.

47

В кабинете Татьяна потрогала батареи. Они были совсем холодные и пустые. Хоть не взорвались и то хорошо. Она села на холодный стул. Потрогала ледяную чернильницу. Чернила высохли, они испарились от холода. Потом она достала из стола две открытки и написала их карандашом. Одну Коле, а другую Мише. Спустилась вниз и опустила их в ящик. Живые откликнуться.

Через шесть дней позвонил Миша. Его голос был радостным, но недовольным:

— Ты где пропадала?

— В Москву ездила.

— В Москву? — переспросил Миша.

— Да, а что?

— Командировка?

— Называй это так.

— Тогда почему вернулась? Не понимаешь, что здесь происходит?

— Понимаю потому и вернулась, что понимаю.

— Дура, ты Танька, — грубо сказал Миша.

Татьяна засмеялась:

— Ты и представить не можешь насколько ты не прав.

Она кашлянула.

— А ты еще к тому же и умудрилась заболеть, — укоризненно сказал Мига.

— Нет, — ответила Татьяна, — надеюсь, что нет. Это от дыма.

— Ты опять куришь?

— Опять курю. Куда без этого.

— Понятно, — потянул он, — понятно.

— А вот если понятно, то не говори глупостей. И не занимай линию. Не буду.

— Краткость это сам понимаешь, что, — хихикнула она.

— Ты не хочешь меня видеть?

— И видеть хочу и слышать хочу. Но сейчас я без перерыва пишу.

— Что пишешь?

— Представь стихи.

— Для радио? — деловито спросил Миша.

— Нет, — ответила Татьяна, — для себя, для тебя. Для Коли, для людей, для Ленинграда.

— Хорошо, — неожиданно громко сказал он, — хоть кто-то напишет то, что он думает. А то мне до тебя не добраться. Вот у меня работы много. А город весь в сугробах. Живем как челюскинцы на льдине. Каждый на своей. Добежал до магазина, получил по карточкам и домой. Или на работу. Кому везет те с работы не вылазят.

— И хорошо. Я тогда тоже работать. Буду. Я в Доме Радио. Ты меня здесь всегда найдешь.

— Ты вот, что, — сказал он быстро, — с нашей обстановкой ты мало знакома. Ты не ходи много по улицам. Сейчас практически не бомбят. Наверное, самолеты куда-то еще перебросили, но обстреливают сильно. Не так как осенью, когда ты помнишь?

— Помню? — ответила она, — интересно, а как те матросики с пушкой?

— Да хорошо, что им сделается, — сказал Миша, — вижу их часто. Им вместо шинелей полушубки выдали. Хорошо им там. Сидят в убежище. Самолеты редко летают.

— И то хорошо, что хоть кто-то в этой кутерьме устроился.

Положив трубку она села за стол и посмотрела на стопку листков. Они были разного размера, одни исписаны химическим карандашом, другим ручкой, третьи простым карандашом. Все это писалось в разное время и в разной обстановке. Но писалось быстро, резко и споро. Теперь их надо было объединить во что-то одно. Но мыслей о том, как это все назвать у нее не было. Она посмотрела в заклеенное окно, за которым серело небо над бело-серым городом. И название родилось само: «Январские стихи», нет лучше «Январский цикл».

Это хорошо, но ее запал иссякал. Это из Москвы ленинградцы виделись героями. Жителями города Ленина, которые штыками остановили германские танки. А здесь отдирали обои со стен и жадно слизывали хлебный клейстер. И она уже поняла, что это совсем не геройство.

48

— Ну что там у вас, — нетерпеливо спросил Сергей Васильевич, — тяните, все. Тяните чего-то.

Танюша пожала плечами:

— вы сами сказали мне думать.

— Вот именно. А это самый тяжелый и дорогой процесс в метаболизме человека. Работа головой наиболее тяжела. Но и времени у вас не мало.

Танюша кивнула головой.

— Где вы сейчас? — неожиданно резко спросил Сергей Васильевич, — где?

— Сейчас я изучаю блокаду.

— А читаете, о людях, питавшихся в основном столярным клеем?

— Почему вы так? — опешила Танюша, — зачем?

— Потому, что, — охотно пояснил преподаватель, — все кто начинает изучать блокаду упираются в этот столярный клей, штабеля трупов под окнами, голод и людоедство. Упираются и ни о чем больше не могут думать. Для них блокада это только это. И всегда это. А что именно они не могут объяснить.

— Но ведь все это правда.

— Правда, — качнул породистой головой Сергей Васильевич, — но эту правду надо переварить. Ее надо осознать и двинуться дальше. Только тогда это правда, а не забор на дороге. А у большинства блокада превращается в оправдание или самооправдание личной никчемности. Это такая социальная инвалидность. Как только вы это поймете вы сможете пойти дальше.

— Вы так считаете, — тихо спросила Танюша.

— Конечно, — ответил преподаватель, — посттравматический синдром необходимо пережить. И жить дальше. Иначе спасение не имело бы смысла. Нельзя всю жизнь прожить в страхе. Как бы этого многим не хотелось.

— Но там было действительно страшно.