Запрещённые люди

Официально здание было на капремонте, неофициально в нём пребывали этапники, то есть все мы. В каждой уважающей себя тюрьме есть особое место, неподконтрольное наблюдательным комиссиям и правозащитным структурам, – «сборка», или «отстойник». Когда арестант уезжает на суд или следственный эксперимент, его сначала отводят из камеры на «сборку», где в ожидании поездки томятся такие же бедолаги. Измученного и задёрганного человека привозит назад автозак, и прежде чем он вернётся в «родную хату», он снова оказывается в «сборке». Зачастую не на один час.

Уже осуждённый и ещё более бесправный зэк едет в далёкий лагерь, проезжая несколько централов. И привет, «сборка»! После ожидания в транзитных камерах столыпинской оказии день-два-неделю зэк через «сборку» снова отправляется в путь.

В одних централах «сборка» помогает зэкам встретиться друг с другом – «словиться» и обсудить общие дела, передать что-то для кого-то, а то и наказать провинившегося арестанта. На иных же тюрьмах зэки боятся «сборки», как слепого от видеокамер и свободного от закона места, где с подозреваемыми могут делать всё то, на что у следователей не хватает смелости в своих кабинетах.

В глухом помещении с исписанными и разрисованными стенами, донельзя загаженным туалетом без ограждений, парой скамеек и мутной лампочкой под низким осыпающимся потолком зэков набивается под завязку. Одни выходят, других заводят, лица мелькают, и полнится «сборка» новостями о лагерной житухе.

У вентиляционных щелей нет шансов избавить тесную «сборку» от ароматов потных тел, вековечного табака и туалетной кислятины. Но уже через полчаса к запахам привыкаешь и можно даже перекусить.

Зэки сидят на скамейках, сумках, на «кортах», небрезгливые грязнули – прямо на липком полу. Кто-то пытается ходить туда-сюда, но быстро успокаивается и стоит, рассматривает стены, словно доску объявлений: кто, сколько и за что схлопотал, кто куда едет и о чём мечтает. Старики дремлют, больные кашляют, украдкой схаркивая кровь, основная же масса этапников общается, меняется вещами и слухами.

По этапу в лагерь зэки едут пока ещё в вольной одежде. Пересыльные в казённой робе и фуфайках встречаются редко, и на них смотрят, как на уже хлебнувших каторжного опыта. Разговор о жизни в зоне с ними куда интереснее, но в глазах «бывалых» волчий блеск, и в собеседнике они зачастую видят лишь его качественные вольные вещи.

Я сидел на скамейке рядом со взрослым солидным мужчиной в бежевом двубортном пальто и с большой спортивной сумкой у ног. Бритое лицо, свежие стрелки на серых в полоску брюках и глянец остроносых туфель могли говорить как о щепетильности ещё не отвыкшего от воли человека, так и об его оперативной работе. Но к чему гадать: кто бы ни был твой случайный попутчик – следи за языком, больше слушай да смотри во все глаза, это и есть главное правило безопасной жизни молодого арестанта.

Владимир Сергеевич рассказывал мне о тёплой жизни в Аргентине и её автобанах, что лучше немецких, о вечно весёлых латиносах и неутомимых в любви мулатках. О легальной торговле в Европе джемом и нелегальной – кокаином. О неудачной попытке выйти на перспективный рынок России и неожиданном аресте. О беженцах из смытого цунами Гаити и небывалой возможности контрактной службы в погранвойсках Доминиканской Республики ради двухнедельного сафари на чернокожих нелегалов.

Я слушал его чудную историю вполуха и думал о том, как бы вежливо отвязаться от подозрительного наркобарона.

Вдруг от дальней стены выкрикнули:

– У кого-нибудь есть дрова?

Секундная тишина, и каждый снова занялся своим бездельем. Я извинился перед соседом и направился к двум зэкам, возившимся в стороне. На обоих болтались чёрные робы со светло-серыми полосками на плечах. Рядом на клетчатых худых баулах лежали скрученные фуфайки.

– Может быть, у меня есть, – сказал я им, – но что это такое, дрова?

Они переглянулись, и один из них, явив мне почерневшие обломки сгнивших зубов, поинтересовался:

– Ты сколько сидишь?

– Два года, – ответил я. – С хвостиком.

– И за два года ты не узнал, что такое дрова? – прищурился зэк.

Я пожал плечами.

– Ты где чалился-то? – спросил второй, весь усыпанный сочными оспинами. – Чё за крытка?

– В Лефортово. Это…

– Понятно, – перебил меня беззубый, махнув рукой. – Дрова – это то, на чём мы ща будем чифирь поднимать. Простынь или харник хозовский есть?

– Харник?!

– Мля, тля! – покачал головой прыщавый. – Полотенце казённое.

Я кивнул и пошёл к сумкам.

– Ты здравый? – донеслось в спину.

Я оглянулся и снова кивнул.

Вернулся я с комплектом постельного белья и советом от наркобарона не связываться с опасными «акулами».

– В рот компот! – засмеялся беззубый, увидев меня с охапкой «дров». – Давай сюда!

Бледно-синими от истлевших наколок пальцами одна простынь тут же была разорвана в длинные ровные клочья. Вторая же беззастенчиво перекочевала в клетчатый баул «на потом». Наволочку отложили в сторону.

Беззубый достал закопчённую алюминиевую кружку, шерстяной носок и пакет с мелколистовым чаем. Ручка кружки была обмотана носовым платком.