Запретная любовь

Зимовье возникло перед ними внезапно, Горохов вывел точно на него. Никифоров придержал Горохова, достал из кобуры пистолет и рванул дверь, но снег не дал ее быстро открыть, метель и здесь пыталась им помешать. Никифоров торопливо ногами отгреб от двери снег и ворвался внутрь – Алексеева не было. Но то, что здесь кто-то жил, определили сразу, по сохранившемуся теплу.

– Черт! – выругался Никифоров. – Куда он мог уйти? Да в такую рань…

– Хороший охотник всегда рано встает, чтобы засветло вернуться, – сказал Горохов.

– В такую метель?

– А может, сапсем ушел.

– Как это совсем?

– Беду почуял. Его дед шаманом был, хорошим, сильным шаманом. Недалеко похоронен. Наверное, предупредил Ганю. И метель он вызвал, нам помешать и Ганин след замести.

– Ты мне тут религиозную пропаганду не разводи. Предупредил… Мертвый шаман? Что за темный народ! Говоришь им, говоришь, все без толку.

– Может, кто другой тут жил? Поохотился и ушел в наслег, – предположил один из сотрудников.

– Сейчас посмотрим, – Никифоров зажег лучину и при ее колеблющемся свете огляделся:

– Он, Алексеев. Вот шапка Усачева и бурки Алексеева. И ружье у него есть, подстрелил, сволочь, косулю.

– Байанай был к нему благосклонен, – сказал Горохов. – Он хорошим людям всегда помогает.

– Я тебя уже предупреждал, не разводи религиозную агитацию, – разозлился Никифоров. – Сколько можно жить в религиозном тумане? Верить всей этой ерунде?

Злость Никифорова была направлена не на Горохова, а, скорей всего, на самого себя, на охоте он всегда подкармливал огонь, прося Байаная послать ему добычу. Верил он и в силу шаманов, и в то, что дед Алексеева вполне мог предупредить его об опасности. Верил, но никому не признавался в этом, ему было стыдно, что он, чекист и коммунист, никак не может расстаться с предрассудками темного прошлого, а ведь у настоящих коммунистов нет национальности. И вера одна – в социализм.

– Кто же такой смелый, что дал Алексееву ружье? – вслух проговорил Никифоров. – Неужели все-таки Соловьев? Такое вытерпеть и не сказать. Нет, не он. Выходит, кто-то из наслега. Не туда ли Алексеев и направился? Но тогда его бы взяли наши… Скажи-ка, Горохов, где еще ваши охотятся?

– Далеко, гражданин начальник. Туласынов за Улахан-озером, – показал старый охотник направление, – очень далеко. Молодой, сильный, много соболя и белки берет.

– Далеко – это сколько километров?

– Пятьдесят, однако.

– Кто еще?

– Слепцов Басилий, тоже далеко, за вторым распадком, – снова показал направление Горохов.

– Так, – задумался Никифоров. – Возвращаемся к лошадям – и в наслег. Если Алексеева там не будет, подождем, пока не утихнет метель. Телефон в наслеге есть?

– Откуда? На этой стороне селений нет, одни мы.

– Ясно. Семенов, как распогодится, поедешь в Красное, к Ножигову, от него позвонишь Боровикову, скажешь – продолжаем поиски. И еще, Ножигову надо предупредить людей Плюснина, возможно, Алексеев подался в Красное. А мы наведаемся к Туласынову. Здесь ничего не трогать, пусть все лежит, как лежало.

– А шапка Усачева?

– Заберем на обратном пути. Заодно еще раз проверим, вдруг вернется. Хотя вряд ли, – вздохнул Никифоров, а сам подумал, если Алексееву помогает шаман, едва ли они его когда-нибудь поймают. И тут же отругал себя за эту мысль.

Алексеев в это время был уже в Красном. Его, как и предполагал Горохов, предупредил об опасности дед, возник в шаманском одеянии в полутьме избушки и сказал:

– Уходи, Ганя, беда идет. Уходи! – коснулся груди Алексеева в области сердца и исчез, лишь, как эхо, прозвучал его голос: – Уходи, Ганя!

И Алексеев, который почти не вставал с орона, лишь изредка сползал, чтобы подбросить дров в печку, после прикосновения шамана нашел в себе силы встать. Собрал в мешок все мясо, остатки муки (знал, что те, кто придет за ним, ничего здесь не оставят). Выпил на дорогу чай с сахаром и заскользил на лыжах в сторону Красного. Снег, валивший сплошной массой, мешал идти, но помог незаметно добраться до дома и тщательно замел все следы…

Домой заходить не стал, понимал, что за домом следят, и потому прошел в хотон, пахнущий теплом коровы, рухнул в сено и полностью зарылся в него.

Проснулся от скрипа открывающейся двери, увидел в проеме мать, но промолчал. А Матрена Платоновна, не заметив стоявшие в углу лыжи, заговорила с коровой, называя ее ласковыми именами. Алексеев тихо окликнул:

– Мама!

– Ганя? – не поверила своим ушам Матрена Платоновна.

– Я, мама.

– Ганя! Ты где?

– Здесь. Заболел я, сил нет встать.

– Как же это? Я сейчас Марту позову, – двинулась к двери Матрена Платоновна.

– Не надо. Не говори пока Марте, пусть спокойно идет на работу. За домом, наверное, следят. Не надо лишней суеты. Ты дои корову и будем разговаривать. Давно Марту освободили?

– Дня четыре прошло. Может, все же в дом войдешь? Холодно здесь

– Нельзя, мама. Меня поймают и вас подведу. До темноты здесь пробуду, а на ночь можно и домой.

– Марта говорила, били ее там. И тебя били?

– Раз Марту, значит, и меня.

– Если бы об этом узнал отец? Он всегда говорил, прогоним богатеев и будем сами хозяева. А разве хозяев бьют?