Запретная зона

Чувство юмора, начинавшее прорезаться в племяннике, Женьке нравилось, но в то же время настораживали нотки скептицизма не по летам и явно заимствованное, неискреннее отношение к предстоящему таинству. Сам Женька в церковь не ходил — не придавал этой стороне жизни значения, но терпеть не мог ерничества, когда речь заходила о вере и душе.

За столом наступила тишина. Мать и сын почувствовали неловкость от того, что серьезный разговор превращался в балаган.

— Не все ли равно, под чьим покровительством переносить скорби, бедность и болезни, — сказал Женька, помолчав. — Ты же не младенец безмозглый, которого тащат в церковь, не спрашивая его желания.

— Да я верю, дядя Женя, ты не думай…

— А я думаю, — серьезно продолжал Женька воспитательную беседу, — и тебе думать советую. Крестным твоим я, конечно, буду, но только если ты решишь пристать к этому берегу сам, а не кто-то за тебя.

«Сорок пять секунд, время пошло!» — напомнил Прохор, и будущий крестный, спохватившись, посмотрел на часы.

11

Рядовой Онищенко заправлял «урал». Несмотря на то, что день выдался погожим, на душе у него было муторно. Накануне пришло письмо от отца, старик сообщал, что Нинка погуливает и он не раз видел ее под хмельком в компании парней возле клуба. Служить Онищенке оставалось еще год — было ясно, что девка его не дождется. «Шал-лава! — сплюнул он презрительно, завинчивая крышку бензобака. — Слинять бы в отпуск, да намылить ей!..» Но отпуск был для него мечтой несбыточной: в прошлом месяце комбат Лаврик унюхал вино в его фляге, отправил на губу, а после приказал перевести в хозвзвод. Там он и получил эту бортовую, дважды списанную и столько же раз восстановленную штрафниками лайбу. Прежде чем сесть за баранку, пришлось поваляться под ней с недельку. Чуть пневмонию не схватил, до сих пор кашель душит. Люфт в рулевом был раз в пять больше положенного, тормоза держались на честном слове. А что делать? — запчастей нет, все нужно добывать в гражданских АТП за бабки, которые никто не выделяет, или менять «баш на баш» в батальонах. Хорошо еще, иногда посылали в Москву, здесь удавалось толкнуть что-нибудь из утиля, да еще прикупить пойла и сигарет на сдачу. Сопровождающие, кумовья прапор Завьялов и капитан Слепнев, надирались до поросячьего визга, на обратном пути распевали похабные песни, требуя остановки возле каждого куста. Иногда сажали попутчиц, и Онищенко каждый раз боялся, что дело кончится трибуналом.

Заправка была недалеко от Кольцевой, и он подумал, что ничего страшного не случится, если он отхлебнет свою долю для поддержания формы. За все рейсы его никто ни разу не останавливал, а и остановят, так пусть Слепнев с Завьяловым улаживают с ВАИ — полкузова их товар, им и гоношиться.

Прапор с капитаном появились в дверях кооперативного кафе при АЗС — рожи красные, шинели нараспашку. Прапор стал мочиться, не отходя от кассы, за углом, — ну и потеха!

— Онищенко! — заорал капитан, обложив его трехэтажным матом. — Заводи мотор, фарен нах Тверь!..

Онищенко улыбнулся для порядка, обошел машину с тыла. Вытащив из-под сиденья бутылку, своротил ей башку. Отпил граммов сто, заел яблочком из посылки какого-то салабона, конфискованной «дедами» в казарме.

— Не слышу фанфаров! — нажал Завьялов на клаксон. — Форвертс!

Несмотря на выпитое им самим, Онищенко даже отвернулся и приоткрыл окно — так разило перегаром от старших по званию и должности.

Поехали по трассе на указатель «ТВЕРЬ» под виадуком.

Лобню можно было бы считать районом Москвы. Расположенный к северу от столицы городок день ото дня терял самостоятельное значение. Да и как иначе? Природа все больше притягивает горожан, а тут и Клязьминское водохранилище рядом, и до Икшинского рукой подать. Обочь Дмитровского шоссе — сплошные дачи москвичей. Да и лобненцы в основной своей массе работают в Москве, штурмуют по утрам электрички и рейсовые автобусы.

Женька мчал по третьей полосе, вписавшись в скоростной поток. Хотелось поскорее забрать этот чертов портфель, чтобы вернуться до наступления темноты: клиент небось с ума там сходит.

Интерес к тому, чем же все-таки напуган Изгорский, возрастил вопреки Женькиному желанию. Вспомнился рассказ Петра о связи между палачом и жертвой. Трудно доказать, конечно, хотя вполне возможно, что именно такая невидимая, неощутимая связь и лежит в основе человеческого страха. «Естественная реакция человека на опасность», — так, кажется, определил свое состояние Изгорский. Значит, страх возникает тогда, когда опасность становится реальностью?..

Вот у него, например, никакого страха вообще нет. Потому что он, Женька Столетник, никакой опасности для себя не видит. Хотя Бог его знает, возможно, и его убийца уже «искривляет пространство», источая заряд негативных эмоций. Интересно бы узнать, кто он, когда родился, как жил и почему именно ему суждено оборвать чью-то жизнь. Будет это рецидивист или случайно споткнувшийся, наподобие булгаковской Аннушки, добропорядочный гражданин? Пуля или кинжал, кирпич или колесо автомобиля, управляемого нетрезвым водителем, оборвут его жизнь?..