Запретная зона

Уборщица Ефросинья Григорьевна, громыхая пустым ведром с инвентарным номером и аляповатой надписью «ПРОКУРАТУРА», собрала совком осколки и безмолвно удалилась.

— Ну, обложили, сволочи, — заперев дверь на ключ, возмущался Каменев. — Не успели похоронить Филонова, рванули машину министра связи, сегодня утром расстреляли троих наших на Петровско-Разумовском, — он вынул из портфеля бутылку «Распутина», щедро плеснул водку в стаканы. — С воскресеньицем! Не бзди, Петя, нас миллионы — на всех у них гранат не хватит.

Петр выпил легко, будто воду из графина. Даже потребности занюхать рукавом не ощутил.

— Спасибо, — сказал в пустоту.

Каменев отмахнулся, завинтил бутылку.

— Ладно, пошел я. Мы с этим «чикатилой» еще не закончили. Будь!

«Чикатилой» Каменев называл сексуального маньяка, чьей жертвой стала Найденова — женщина, десять минут назад сидевшая в кресле напротив. Она была последней, двадцать седьмой, но первой из оставшихся в живых, потому что на ней, в буквальном смысле слова, его и взяли. Три года, повинуясь звериному инстинкту, он выходил на охоту; три года насиловал, расчленял трупы, его видели, о нем догадывались, но за все три года никто не составлял его словесных портретов, не обращался к населению, не пытался задержать подозрительного типа в зеленой штормовке, которого, как сейчас выяснилось, не раз замечали вблизи детсадов и школ, высматривавшим в бинокль очередную жертву. Органам никто ничего не приказывал, обывателей это словно не касалось — горе тех, кто пострадал, у остальных вызывало тихую радость по поводу того, что их-то беда миновала.

Петр закурил, взял красный фломастер и написал против фамилии Найденовой: «Пнд., 10.00, пов. и проп.». Дело маньяка было почти закончено, оставались последние штрихи. Швец не спал третьи сутки, проводя адскую работу во главе группы, расследовавшей убийство депутата Госдумы Филонова, но ничего существенного пока найти не удавалось. По нескольку раз звонили и. о. Генерального прокурора и начальник следственной части, их, в свою очередь, терзали журналисты и разъяренный парламент, а убийцы — средь бела дня на Арбате остановившиеся рядом с его машиной на светофоре и выстрелившие в висок депутату, — исчезли, словно сквозь землю провалились. Даже марку машины никто не запомнил!

Голова отказывалась работать напрочь. Дело было даже не в бутафорской гранате — она стала последней каплей, переполнившей два года копившуюся усталость. Полтора года работы в Мосгорпрокуратуре и вот уже полгода при Генеральном, вернувшемся в прокуратуру после эйфории, в которой он пребывал, уверовав в свободу и независимость частного предпринимательства, в ныне развалившемся коммерческом агентстве. Ощущение свободы очень скоро сменилось горечью очередного обмана. В сущности, умный, образованный, повидавший виды Швец давно понял, что жизнь и есть не что иное, как цепь обманов — больших и маленьких, исходящих от своих и чужих, совершаемых с умыслом и без. Сомнение уже получило постоянную прописку в душах привыкших к обману людей. Но даже зная об этом, Швец попался, как попались в то время почти все, уверовав в демократию, гласность и свободу выбора. Сегодня общество расплачивалось за то, что позволило себя обмануть, Расплачивалось слезами и кровью, расплачивалось человеческими жизнями и душевным покоем.