Запретные воспоминания

– Что значит мое? – не понял Радецкий. – Я про эту пациентку впервые в жизни услышал, когда ее уже не было в живых.

– Да как же. Позвонили из приемного отделения, сказали, что им по «скорой» поступила пациентка, которую вы просили положить в одноместную палату и обеспечить максимальный комфорт.

– Не все в порядке в королевстве датском, – пробормотал Радецкий со вздохом, – и как часто, я стесняюсь спросить, вам из приемного отделения передают такие мои просьбы?

– Нечасто, но бывает. Владимир Николаевич, ну, мы же все понимаем про общие палаты и желание некоторых лежать отдельно, причем не через отдел платных услуг.

– Мы все понимаем, – согласился Радецкий, чувствуя, что, кажется, звереет, – но обычно в таких случаях я сам вам звоню, Максим Сергеевич. Нет?

– Обычно да. Но иногда и нет. В общем, ничего странного я в этом звонке не увидел. Пациентку принял и разместил в десятой палате, которая, к счастью, была свободна.

– Ладно, с этим я разберусь. Спасибо. Михаил Сергеевич, Александр Яковлевич, извините, что задержал. Мария Степановна, проводите меня до лифта, пожалуйста.

Петровская, не задавая вопросов, молча пошла к двери. Быть на расстоянии вытянутой руки – это навсегда, да.

– Мария Степановна, вы можете выяснить у раздатчицы, во сколько она в четверг забрала пустую посуду из палаты Нежинской? Но мне надо с точностью до минуты. Как думаете, получится?

– Не знаю. – Пожилая медсестра смотрела на него серьезно, без тени сомнения в том, что ему действительно нужна и важна эта информация. – Несколько дней уже прошло, а они же все на один лад. Нюша, конечно, ответственная, но всего-навсего человек. Но я обещаю, что сделаю все, что могу, в том числе аккуратно спрошу, не видела ли она Валуеву рядом с десятой палатой. Я ведь правильно поняла, Владимир Николаевич?

Он взял ее руку в ладонь и поцеловал. Рука была сухая, с потрескавшейся от многолетнего частого мытья кожей, печатью профессии.

– Вы всегда понимали меня лучше всех, Мария Степановна.

– Трудно тебе? Устал? – ласково спросила она.

В существующей табели о рангах медсестра, даже такая уважаемая, как Мария Степановна, никогда-никогда не могла обратиться к врачу на «ты». На его памяти Петровская нарушала это правило всего дважды. В первый раз, когда он уезжал на защиту докторской диссертации и страшно волновался, хотя никому этого не показывал. Мария Степановна, разумеется, знала, потому что чувствовала его, словно Радецкий был ее сыном. Тогда она обняла его, прошептав в самое ухо: «Все у тебя будет хорошо, мой мальчик. Иначе и быть не может, потому что ты – лучший».

Второй раз случился, когда он впервые в жизни провел сложную многочасовую операцию на аорте, а потом остался на ночь в реанимации следить за состоянием пациента, хотя и дежурство было не его, и устал он так, что воспринимал все происходящее словно снятое на рапиде. Ночь прошла спокойно, а утром его вызвали ко входу в реанимацию, потому что пришла жена пациента. Он кинулся рассказывать про то, что операция оказалась успешной, что угроза миновала и все будет хорошо, но стоящая перед ним женщина перебила его неожиданным вопросом, который он даже не сразу понял.

– Это понятно, доктор, – сказала она. – Тапки где?

На выяснение, о чем идет речь, ушло какое-то время, после чего оказалось, что при переводе пациента с расслаивающейся аневризмой аорты, которого он спасал шесть часов, из обычной палаты в реанимацию куда-то пропали тапки, как сказала женщина, между прочим, почти новые. На то, чтобы сдержаться от рвущихся наружу идиоматических выражений, ушли остатки сил, поэтому, когда женщина ушла, весьма недовольная его холодностью и неготовностью немедленно броситься на поиски почти новых тапок, он просто прислонился к стене и закрыл глаза, а открыл их, когда кто-то тронул его за плечо.

Это была Мария Степановна. Сунув ему в руки бумажный стаканчик с кофе, очень горячим и одуряюще пахнущим, аж голова кружилась от этого запаха, она тихо сказала:

– Наплюй. Такие одноклеточные были, есть и будут. Имя им – легион, к сожалению, а ты такой один. Ты будешь спасать людей, а она искать дешевые резиновые тапки, потому что они – одна из главных ценностей в ее никчемной жизни. Не расстраивайся, мой мальчик. Они того не стоят.

Этот случай, который Радецкий сейчас вспомнил, был давно, семнадцать лет назад, и за все эти годы Петровская ни разу не обратилась к нему на «ты». Вот только сейчас.

– Нет, мне не трудно, – ответил он на заданный ею вопрос. – Это же жизнь. От нее не устают. И мне она нравится. А работа лишь часть этой жизни. И не самая главная. Что на нее жаловаться, есть работы и похуже.

– Все образуется, – сказала она и коротким, очень материнским жестом погладила его по плечу. – Ты и сам это знаешь, мой мальчик, но услышать подтверждение со стороны никогда не бывает лишним. – И, сделав короткую паузу, добавила: – Я поговорю с Нюшей, Владимир Николаевич. Если она что-то знает, то обязательно вспомнит.

Что ж, минута неформального общения и поддержки закончена. Радецкий отчего-то чувствовал себя счастливым оттого, что эта минута была.