Запретный лес

Марк положил руку ему на плечо.

— А это что? — возопил он, разрывая рубаху и обнажая шею мужчины. — Провалиться мне на месте, ежели это не сосец Диявола! — Конечно, зрителям тут же почудилось, что над грудью растет маленький черный сосок.

Бедняга дознаватель был вне себя от ужаса. От страха кровь отхлынула от лица, отчего глаза стали неестественно яркими и горящими, даже когда красный свет в амбаре поблек.

— Тут и хлыста не надобно, дабы вытянуть из сего плюгавца признание. — Марк все еще держал железной хваткой его за плечо. — Ежели имеются у кого из соседей худые мысли, токмо скажите, и я вытяну из него признание, аки урок из школяра. Пущай поведает, как верховодил он Черной мессой в кирке в Ночь всех святых… Что ж примолкли? Ладно, пущай шавка признается в том, что у него самого на совести.

Он отпустил дознавателя, и тот, невнятно бормоча в полуобмороке, повалился на землю.

— Глянь на своего славного сыскного, — сказал Марк Чейсхоупу. — Вот кого ты призвал выбивать правду из старух. Делай с ним, что пожелаешь, но я б на твоем месте, раз уж вы так снюхались, гнал бы его поганой метлой из прихода, иначе народ соберется и притопит его в тутошней заводи.

Бледный и заикающийся Чейсхоуп, оставленный всеми союзниками, все еще был готов к схватке.

— Возражаю, — выкрикнул он. — Ужо не ведаю, что за чортовы штуки ты тут проделывал с этим достойным человеком…

— Те же, что и он со старухой: чутку порасспросил.

— Ужто моя вина, что на него никакой надежи? — попытался вывернуться Чейсхоуп. — Его к нам в пасторат прислали как человека добронравного. Однако ж как бы ни было слабо орудие, Господь явил себя чрез него и добился признания…

— Угу, прям так и было, — сухо произнес Марк. — К чему, добиваясь истины, делать это чрез таковское орудие? А ты был стал пить водицу из подгнившей заводи?

— Пути Господни… — начал Чейсхоуп, но Марк перебил его. Он приблизил свое темное насмешливое лицо к лицу противника, и косой левый глаз вдруг чудовищно преобразился, сделавшись пугающим.

— Внимай, дружочек. Что баба, что мужик наболтают всяческих глупостей, ежели хорошенько их припугнуть. Ты видал старуху, видал сыскного. Неужто и сам на их место пожелаешь? Мужик ты матерый, все твою сторожкость ведают. Но мне и пальцы крутить да шкуру прижигать тебе не придется, ты сам через десяток минут запоешь так, что пасторат до самого Йоля очей не сомкнет… Ну, судьбу пытать будем?

Здоровяк отпрянул.

— Не, неа. Не ведаю, что за заговор тебе Диявол открыл, но на меня ты чар не наложишь.

— Вот и славно. — Марк обратился к остальным: — Соседи, вы видали, что мой заговор, как прозвал его Чейсхоуп, был всего токмо честным спросом. Мне боязно думать, что всей деревне придется страдать за то, что деялось ноне. Чем быстрей мы уложим женщину в постель и перевяжем ей раны, тем лучше.

— Надо поскорее отнести ее ко мне в дом, — сказал Дэвид. Он как раз осматривал несчастную, только что потерявшую сознание, и ему показалось, что ее сердце еле бьется.

— Что уж говорить, то самый мудрый выход, — сказал Марк, но тут у Чейсхоупа нашлись товарищи. Майрхоуп, арендатор из Нижнего Феннана и мельник обменялись беспокойными взглядами.

— Пущай ее несут к Элисон Гедди, — громко потребовали они. — У нее и постеля отыщется, да и дом поближе будет.

— Она отправится ко мне, — сказал Дэвид, — и я сам о ней позабочусь. После всей чертовщины, что вы натворили, я никому не доверяю.

Амбар к этому времени переполнился, и Дэвид видел, что многие в приходе предпочитают смотреть да помалкивать. Стало ясно, что поборников у Чейсхоупа значительное количество: одно упоминание о пасторском доме пробудило нездоровое волнение не у одного прихожанина. Дэвид решил действовать, вытащив из глубины зернохранилища деревянные сани для перевозки торфа. Набросав на них соломы, он положил туда женщину.

— Риверсло! — позвал он. — Берись за одну оглоблю, я возьмусь за другую.

Фермер сделал шаг вперед, и на мгновение показалось, что его схватят и утащат обратно. Мужчина окинул толпу разъяренным взглядом.

— Угу, сэр, сделаю, как говорите… И ежели хычь кто-то попытается меня удержать, лежать ему с переломанными косточками.

Странная процессия беспрепятственно двинулась сквозь темноту. Возможно, им не мешали потому, что чувствовали их правоту; возможно, селяне испугались гнева Риверсло или бледного как мел Дэвида со шпагой на поясе; но, скорее всего, дело было в идущем бок о бок со священником Марке Ридделе.

* * *

Бесси Тод умерла под утро. Изобел встретила старую подругу с слезами и причитаниями, уложила на лучшую кровать, обмыла и обработала раны и попыталась отпоить ее травяными настойками. Но на долю хрупкой престарелой женщины выпало слишком тяжкое испытание. Дэвид всю ночь просидел у ее одра, и хотя она перед самой смертью все же пришла в себя, ее рассудок безнадежно пострадал: она лишь бормотала бессмыслицу и напевала обрывки детских песенок. Он не мог молиться вместе с ней, но молился рядом, страстно желая принести успокоение отходящей в иной мир душе.