Запретный лес

– Храни нас Господь! Я слышал разговоры о подобном, читал об этом в старых книгах, но не видел воочию. Уверен, в Колдшо такого нет: мой приход слишком пустынен и светел, лишь ветры гуляют над верещатниками. Нет в нем прибежища для нечестия, что творится во мраке ночи. Я всегда питал отвращение к вашему Лесу… Сердце человеческое – штука странная, мистер Дэвид, иногда и я сам себя пугаюсь. Искупление мгновенно, но для возрождения требуется целая жизнь; самый святой человек на смертном одре всего только сосуд гнилья и мерзости в сравнении с чистотой, какую обретет он после смерти. Временами находит на меня искушение и начинает терзать мысль, что мы и Церковь далеки от Бога, настолько привычно нам считать человека изначально порочным и подвергать строжайшим ограничениям и наказаниям, тогда как в сути своей человек создан волей Господней и, возможно, хранит дыхание Его. Если есть первородный грех, то должна существовать и первородная невинность. Когда я слышу, как славная Катрин Нестер поет у врат Калидона, я прикасаюсь к доброте Всевышнего, совсем как во время сокровеннейшей молитвы. Объяви эту целомудренную радость недозволительной, и душа свернется и скиснет, а потом обратится ко злу. Запрети юности резвиться весенним утром во славу Божию, и она начнет плясать в темном лесу под дуду Дьявола. – Мистер Фордайс прервался и грустно продолжил: – Но всё это должно остаться между нами, мистер Дэвид. Если хотя бы толика сказанного дойдет до боулдской кирки, мистер Эбенезер донесет на меня в Пресвитерский совет. Но если и я говорю неортодоксальные вещи, то хотя бы имеющие здравый смысл.

– Я сомневаюсь, что истовая вера не панацея от греха, – произнес Дэвид. – Сказано в Писании: и бесы веруют, и трепещут[86], и что-то мне подсказывает, глава сообщества ведьм и колдунов в Вудили в приверженности своей догматам может потягаться с самим мистером Праудфутом.

– У вас грозные противники.

– У меня их полон приход, даже те, на ком нет вины, пальцем пошевелить боятся. Старейшины у меня из таких же.

Мистер Фордайс ахнул.

– Похоже, мне самому выпадет предстать перед Пресвитерием, – продолжил Дэвид. – Мистер Мёрхед клеймит меня за то, что я сею раздоры в Земле обетованной, а мистер Праудфут считает еретиком.

– Вы всегда можете положиться на меня, – заверил мистер Фордайс. – Правда, боец из меня никудышный: внутри всё трясется, язык прилипает к гортани, сижу, как животина бессловесная, и все эти скорбные бессонные ночи иссушили меня. Но сердцем я с вами, мистер Дэвид, и, пока мои немощи не лишили меня голоса, я буду молиться за вас… Приезжайте в Колдшо, когда бы вам ни пожелалось поговорить с другом. У меня вы всегда найдете если не дельный совет, то поддержку.

Но когда Дэвид тремя днями позже повернул свою лошадку в сторону Колдшо, он направился не в пасторский дом, а в Калидонский замок. Ибо Катрин Нестер была для него единственным светом в окошке. Она олицетворяла собой дело, ради которого он сражался, – прекрасный мир, противостоящий порочной тени; к тому же после последней встречи в Раю он понял, что она не ускользающая лесная нимфа, а женщина из плоти и крови, с человеческим сердцем. Он страстно желал повидаться с ней в ее жилище, среди привычного ей окружения.

Но в этот послеобеденный час Катрин не оказалось в Калидоне: она ушла в лес. Стоял тихий июльский день, ни одно облачко не заслоняло жаркий лик солнца, но в большом зале Калидонской башни было прохладно и сумрачно. Он спросил, дома ли госпожа Сэйнтсёрф, и суровая хозяйка торжественно приняла его, даже пришлось подождать, пока она повяжет новую косынку и накинет шаль, как подобает в таких случаях. Речь ее напоминала говор простой шотландской пастушки, но гласные звучали резче, как их произносят в Эдинбурге, а не в приграничных районах. Это была высокая и сухопарая женщина, привыкшая приказывать; ее заносчивое лицо и чопорная улыбка смягчались дерзким остроумием. Катрин никогда не рассказывал ей о Дэвиде (чему он обрадовался), но Гризельда знала, что он родственник рудфутского мельника, и слышала, что о нем говорят селяне. Она угостила священника собственноручно испеченным пирогом и выдержанным домашним вином. В ее голосе звучало почтение добропорядочной прихожанки к духовному пастырю, смешанное со снисходительностью старухи к юнцу.

– Поскакушке-то моей дома надобно быть, ан нет, удрала в холмы. Взаперти ее удерживать – всё равно что утёныша в воду не пущать. А росла-то в Англии да во Франции, где и холмов никаких! И ладно б вокруг хахаль крутился, я б слова супротив не молвила, так у нее ж никого, одни кулики.

Дэвид спросил о Николасе Хокшоу.