Зараза

– Боюсь, твои предпочтения романтикой никак не назовешь, – фыркаешь ты, едва сдерживая смех.

– Обещаю, завтра весь день проведем в твоей дражайшей Национальной галерее, – говорит он ехидно и улыбается. – Только лично я не вижу в том для себя никакого смысла, ибо имею возможность ежедневно любоваться обнаженной натурой в тысячу раз привлекательнее всех этих псевдокрасавиц с великих полотен, – заявляет он не терпящим возражений тоном. Тянется к твоим губам.

Устоять не получается никогда.

А по воскресеньям вы, как выражается муж, «наносите визит» маме. Мама – это святое. Но мама его не любит. Слишком манерный, слишком раскованный и вечно блещет своими многочисленными познаниями. Спустя час он всегда тянет тебя в дальнюю комнату – целоваться.

– Что ты делаешь, мы только приехали! Совесть имей, – возмущаешься ты. – И в чем это у тебя рот вымазан?

– Йогурт, черничный. Вкусный, ты не поверишь, – улыбается широко, как мальчишка, и добавляет лукаво, выпячивая губы: «Попробовать хочешь?»

Хватает в охапку, тянет за собой.

– С ума сошел, отпусти! Отпусти, мама на кухне, слышит все! – шипишь ты.

– Попробуешь – отпущу.

Целуешь. Действительно вкусно.

– Все, пойдем. И веди себя прилично, – ты еще строжишься.

– Comme vous voulez, maman, – произносит он гортанно, снова хохочет, но послушно идет на кухню под твоим строгим взглядом, тщетно пытаясь сделать серьезную мину.

Мама поджимает губы и укоризненно качает головой. «Не мужчина», – проносится в твоей голове ее «диагноз».

Спать он всегда собирается три часа (утрированно, конечно). Бесконечные масочки, кремчики, водные процедуры – как барышня, честное слово.

– Ты еще огурцы себе на глаза положи, – поджимаешь губы ты.

Прямо как мама.

– Ты первая же меня бросишь с появлением морщин, – безапелляционным тоном заявляет он. – Я стараюсь как можно дольше оттянуть это неприятное событие.

Не морщины, конечно, но морщинки уже имеются, ты просто не хочешь его разочаровывать. Уход жены для него – неприятное событие? Всего лишь? Да как он посмел!

С утра дело обстоит еще хуже.

– Дорогая, скажи на милость, куда подевалась моя зеленая шелковая рубашка? – спрашивает он в половину восьмого, нависая над твоей головой.

И неважно, что ты после спектакля в начале первого домой вернулась. Он, видите ли, на утреннюю лекцию торопится.

Нехотя встаешь, идешь к шкафу.

– Вот же она, только зря разбудил.

– Это другая, болотного цвета. Спасибо, я пока еще цвета различаю, – заявляет он победно.

Ты тихо стонешь.

– Не помню я, где она. Обязательно было меня будить? Тебе что, нечего надеть? – возмущаешься ты, указывая на нескончаемую вешалку рубашек всевозможных сортов. – Все, завтра же на развод подаю. Ты все, что угодно любишь, только не меня!

– Люблю я тебя, – вдруг вырывается у него. Потом, спохватившись (надо же и честь знать), он добавляет: «Просто ту рубашку я люблю больше».

Тебе хочется его ударить, но он всегда на шаг впереди. Подходит близко-близко. Голова дурманится, так хочется его поцеловать.

Устоять не получается никогда.

Зараза самовлюбленная.

Ляля

Мати сидел, закрыв лицо руками. Тонкое, золотое, обручальное колечко на его безымянном будто насмехалось над Лялей. Символизирующее вечность! И пяти лет не прошло.

– Поверить не могу, – сказала она тихо, – и надо же было все это время так хорошо притворяться! Актер от Бога.

Он отнял от лица руки, посмотрел на нее – что-то промелькнуло в его взгляде, но Ляля этого не заметила.

– Когда это произошло, месяц назад, говоришь? Или врешь опять?

– Не вру, – ответил он также тихо. – Что теперь будет, Ляля?

– У мамы пока поживу, отвезу заявление, – ответила она.

Нет, этого просто не может быть, это какой-то страшный сон; сейчас она проснется, сейчас. Но сон не заканчивался.

– Зачем ты мне вообще это рассказал? Не мог лгать дальше?

– Я подумал, ты должна знать. Нечестно было скрывать от тебя…

– Нечестно? А изменять честно было?

Мати не ответил, отвернулся, уставился в окно.

«Как легко оказалось солгать ей, сказать ей», – думал он.

Как легко!

– Ты мне скажи хотя бы, ты любил ее? Или просто, по глупости?

– По глупости. Ты же знаешь, как это бывает, Ляля. Я только тебя и люблю.

– В том-то и дело, Мати, я – не знаю, – Ляля сняла с пальца кольцо, положила на полку, игнорируя его последние слова.

Как будто раздетой осталась. Пять лет не снимала ни разу, а теперь сняла, кажется, навсегда.

Развели их быстро, без лишних проволочек, Ляля об этом позаботилась. Бледное лицо мужа стояло у нее перед глазами день и ночь.

«Надо было простить, надо было простить, как же я теперь без него?» – спрашивала она себя, успокаивала, ругала.

Все кончилось слишком стремительно; а как еще заканчивается счастье? Только так; раз – и нет ничего, и никогда не было, и никогда не будет уже.

Мойка, Юсуповский, поцелуй – Ляля помнила каждый день, каждую мелочь. Первый сентябрь рука об руку. Руки у Мати были, как у пианиста или художника; он и был пианистом, странным, смешным, любимым. Серьезный взгляд, растерянная улыбка, теплое дыхание – она помнила все.