Заре навстречу

Стачка Девятого января. Демонстрация рабочих и присоединившихся к ним солдат. Забастовка восемнадцатого февраля, перекинувшаяся с Путиловского завода на другие предприятия… Демонстрация трудящихся женщин в международный день работницы… Всеобщая политическая забастовка петроградских рабочих, столкновения с полицией, попытки восстания… Расстрел демонстрации — и новая, еще более могучая революционная волна… Братание с солдатами… Манифест бюро ЦК о вооруженной борьбе против царизма…

Переговорив обо всем этом, Илья и Сергей Чекарев решили, что свержения царизма можно ждать со дня на день. Настают боевые дни. Люди жаждут борьбы.

— Я изголодался по работе! — сказал Чекарев. — Считай меня с этого дня в активе. Пожалуй, я у тебя и остановлюсь пока, чтобы не тратить время на поиски квартиры.

Илья странным, беспокойным взглядом поглядел на него.

— Сережа, — сказал он бережно, точно подготовляя к чему-то. — Я был бы рад, ты знаешь… но ты сам не захочешь… Мария здесь! Она устроилась у Романа…

— Бегу! — просиял Чекарев. — Лечу!

— Подожди, одно слово… Должен предупредить тебя… Беспокоит меня ее здоровье, состояние ее…

— Больна? Лежит?

— Нет, не лежит. Работает. Бросилась в работу, не дает себе отдыха…

Встревоженный Чекарев полетел к Ярковым. Распахнул дверь.

Роман поднялся навстречу, а Фиса застыла на месте, испугавшись его взволнованного вида.

— Где Маруся?

— Она в малухе… Мы просили… она не хочет здесь… Я сбегаю за нею, — заговорили враз Ярковы.

— Потом, потом, прости, Роман, я потом… После обо всем!..

И он исчез так же быстро, как появился.

Роман и Анфиса с недоумением взглянули друг на друга.

— Повидаются, придут сюда, — сказал наконец Роман. — Как приснился!.. Вот чудо…

— Поставь, Фисунька, самовар, — раздался стонущий голос с печки, — картовочек свари…

Мария в черном глухом платье сидела за столом, писала при свете тоненькой восковой церковной свечки, свет которой терялся во мраке закопченной, угрюмой избы. Она не подняла головы, услышав, как открывается дверь, только досадливо пошевелила бровью. Чека- рева поразила ее внешность: волосы коротко острижены, щеки впали, лицо удлинилось, потеряло свежесть… но не это испугало его… Испугало его сдержанно-трагическое выражение — морщинка на лбу, надломленная бровь, сжатые губы.

Он хотел броситься к ней, но что-то удержало его. Задыхаясь от прилива любви, острой жалости, тревоги, он протянул к ней руки, прошептал:

— Это я, Маруся!

Ее точно ударили. Мария откинулась к стене и вперила в мужа дикий, мрачный взгляд. Она раньше не умела глядеть так!

— Не пугайся! Это я, Маруся, — повторил Чекарев и осторожно, сдерживая себя, подошел.

Мария вся как-то насторожилась и, казалось, даже дышать перестала. Не ответила на поцелуй. Высвободилась из объятий, отодвинулась, вытянула руку, как бы отталкивая его.

Деревянным, невыразительным голосом сказала:

— Я — нечистая.

Чекарев не вскрикнул, не пошевелился, бровью не повел… Почувствовал: в груди оборвалось что-то горячее, опустилось… распространился тошнотворный холод. Голову закружило. Он побледнел, закрыл глаза. Мария закричала отчаянно:

— Сережа! Сережа! Сережа!

Но не притронулась к нему.

Она видела, как вместо напугавшей ее бледности по лицу мужа разлилась багровая краска. Он сидел с закрытыми глазами, сжав кулаки, сдерживал тяжелое дыхание — боролся с собой. Мария видела: на виске быстро бьется жилка, точно выстукивает какое-то слово — не то «тяжко-тяжко-тяжко», не то «больно-больно-больно».

— Все равно чистая… всегда… — тихо сказал Чекарев.

И Мария зарыдала, не сдерживаясь больше.

Чекарев бережно поднял ее, положил на постель, встал на колени у кровати. Слезы их и дыхание смешались. Мария прерывистым шепотом рассказала ему все. Не за себя страдал Чекарев. Он с ужасом думал, как пережила это надругательство гордая, чистая Мария.

Чекарев бережно ласкал ее.

— Переживем! Победим и это… воспоминание… Нельзя нам распускаться.

Голос его вздрагивал, и рука дрожала.

— Пойми! Пойми! — рыдала Мария. — Все загажено! Все! Вот ты… самый… самый мой родной… а я боюсь… не могу… быть женой.

Так говорила Мария, и Чекарев понял, что только выдержка, терпение, братская заботливость и полное забвение себя помогут ему вылечить тяжелую душевную рану жены.

Когда он вышел утром из малухи, Роман с удивлением, с тревогой воззрился на него… и долго не мог привыкнуть к его новому облику. Широкие русские черты в одну ночь утратили добродушную мягкость, затвердели. Сквозь привычную усмешку больших глаз глядела суровая печаль.

Среди ночи Роман забарабанил в дверь малухи, закричал, ликуя:

— Вставайте! Вставайте! Революция! Экстренное собрание!

В эту ночь, впервые выйдя из подполья, собрался открыто временный комитет РСДРП, собрал актив, представителей предприятий.

Илья зачитал только что полученные телеграммы о свержении царизма и о Временном правительстве.

Все восторженно зааплодировали и запели «Марсельезу»…

Но вдруг радостное опьянение разбил трезвый, суровый голос Сергея Чекарева: