Заре навстречу

— Ишь ты какой старого времени заступник! — сощурился Лапушкин. Зачем? А ежели душа горит, что из кабалы да обману ходу нет, все равно как из штольни обрушенной? Царскими законами нас так укоротили: в бега уйдешь — по всем волостям стражники рыщут и все равно вернут, только не вольным, а уж каторжным.

— А вы бы бунтовали, — посоветовал Тима.

Лапушкин задумался.

— На моем веку много всякого было. Но по-сурьезному началось с тех годов, когда к нам стали с Донбасса да с Урала в рудники горняков ссылать. До этого тоже политические были, но так, образованные, хлипкие. Не успеешь с ними по душам поговорить, уж вверх ногами его из ствола на-гора качают. Мерли шибко. А донбасские да уральские, хошь и политические, а свой брат, горняк трехжильный. И уголек рубали крепко, и мозги нам переворачивали как следует быть. Уголовных они, хошь тех и больше было, в узде держали. Образованные политики по рылу дать стеснялись, а донбассовский для начала накостыляет, потом свою же шапку утереться даст и разъяснит: мол, мы хоть и каторжные, а братья, с одного рабочего класса, — похвастался: — Шахтеры у нас еще до губернских революцию сделали, вроде как наравне с Пи-"

тером, а уж после них мы, золотишники, за хозяев взяч лись.

— Вы же про страшное рассказывать хотели, — напомнил Тима.

— Про страшное? — спросил удивленно Лапушкин. — Ты про это у пугливого спрашивай, а среди горняцкого народа таких пет. — Хитро сощурился и осведомился: — Говорят, большевики богатство всякое осуждают. Куда же золотишко теперь, раз оно богатству первое начало?

В отвал свалить?

Вспомнив презрительные слова Пыжова о золоте, Тима сказал глубокомысленно:

— Есть и подороже золота кое-что.

— Правильно, — вдруг с готовностью согласился Лапушкин. — Человек в цене поднялся. Не велит Советская власть больше восьми часов упряжку тащить.

— В упряжке только лошади ходят, — солидно заметил Тима.

— Верно, — снова согласился Лапушкин. — Слово это на труд легло, когда человек скотиной у хозяев считался.

Привыкли к слову-то, хоть и обидное. — Зевнул, потянулся и спросил снисходительно: — Ну, а в городе, там как у вас, тоже все по-нашему? Там рабочих раз, два — и обчелся, а богатеев хошь пруд пруди. Небось зубы на нашу власть точат?

Покрытые болотной грязью, на драгу вернулись папа, Асмолов, Пыжов и Говоруха. Рассевшись на койке Говорухп, стали обсуждать, что надо делать на прииске."

Асмолов ругал Говоруху за то, что неправильно ведется забой, и сердито чертил на бумаге карандашом, как надо проходить россыпь. Говоруха кряхтел и оправдывался:

— К угольку я привычный. А тут путаюсь. — Потом осведомился: — Как золотишко, ничего, которое намыли?

Чистое?

Асмолов развел руками:

— Без анализа определить не берусь, нужно взять образцы.

— Так возьмите, — обрадовался Говоруха. — Сколько вам отсыпать?

— Ну, скажем, золотников пять-шесть.

— Так хоть фунт берите.

— Да вы понимаете, что такое фунт золота? — сердито спросил Асмолов. Это ж целое богатство.

— А чего ж тут такого? — обиделся Говоруха. — Вы нам доверились, а мы вам. Что же, фунта золотишка поверить не можем?

— А пуд? — криво усмехнувшись, спросил Асмолов.

Говоруха задумался. Потом стукнул кулаком по столу:

— И пуд можем.

— Ну, ну, — строго сказал папа. — Вы эти купеческие замашки бросьте.

Говоруха сконфузился, но тут же справился со смущением.

— Я ведь к тому, что свой инженер для нашей власти сейчас дороже золота, — примирительно сказал он. — Так, значит, отвешу?

— Да, — кивнул Асмолов и придвинул к себе бумагу: — Зпачит, пишу расписку на пять золотников, взятых для произведения анализа.

— Вот это не получится, — растерянно объявил Говоруха, — разновесу-то нет.

— Так как же быть?

— А вот, значит, таким манером напишите: "Получено золотишка весом гайки с болта семь восьмых", — и объяснил: — Мы на пих счет ведем.

Асмолов стал писать, пробормотав:

— Анекдот! И это в двадцатом веке! Абсолютный анекдот.

Говоруха достал из-под койки самодельные весы и, держа их на вытянутой руке, стал сыпать деревянной ложкой на оловянную тарелку золотой песок. На другой тарелке лежала ржавая гайка.

Папа говорил, продолжая записывать что-то в тетрадку:

— Значит, товарищ Говоруха, я вам оставлю краткую запись, нечто вроде домашнего лечебника; будете пользоваться им до открытия здесь фельдшерского пункта.

В ближайшее время проведете День здоровья, о чем я сегодня сделаю доклад после собрания коммунистов. На этом же собрании выступит Юрий Николаевич и поделится замечаниями чисто технического порядка.

Сдерживая дыхание, Говоруха держал на вытянутой руке весы, потом заявил:

— Ну, кажется, в тютельку. Куда ссыпать? — Не дожидаясь ответа, взял СРОЙ кисет, вытряхнул из него махорку на стол, накренил над ним тарелку с золотым песком, потом туго завязал оленьей жилой и протянул кисет Асмолову: — Извините, махрой вонять будет, но зато не просыплется, — и грустно сообщил: — Жинка шила.

Но как парнишка помер, она все не в себе была, оступилась в старую выработку и утопла. Вот и осиротел разом.

Асмолов ничего не ответил, а папа сказал росстроеппо:

— Нужно было бы вам желоб с ключевой водой провести.