Заре навстречу

— А когда? — вздохнул Говоруха. — Вы думаете, так сразу народ и понял, что теперь всё его? Нас сначала только трое партийцев было, сами желоб и сколачивали.

А уж когда народ маленько прояснился, тогда только разом все навалились. А так гнилую воду хлебали, брюхом мучились…

Тиму и Асмолова оставили спать в сторожке. А папа, Говоруха и Коля Светличный после собрания отправились ночевать в приисковый балаган к рабочим.

Утром Лапушкин пришел за Тимой, заявил весело:

— Хошь я и старый, а ты молодой, поводырем к тебе Говоруха меня назначил.

Пока Тима ел картошку, Лапушкин рассуждал:

— Налазался вчера твой папаша по забоям, выше бровей глиной измазюкался. После умылся из ковшика и, не жрамши, на митинг. Там я ему вопрос свой и загвоздил: как, мол, товарищ партийный, в смысле золотишка, ежели, мел, всему оно богатству начало, а вы, значит, против богатства? А он даже не поморгал, будто сам давно за пазухой ответ держал: "Мы, говорит, большевики, желаем освободить человека от грубого животного труда посредством машин. И покуда свои не наладили, будем на стороне за золото покупать. А раз заместо человека машина будет самое тяжелое за него делать, то у человека досуг обнаружится, станет он умнее, сердцем помягче, душой светлее", — и с уважением сообщил: — Баринок этот, инженер, тоже его одобрил, хошь и сказал обидное: "Россея позади всех стран на сто лет отстает, и поскольку на войну царю да Керенскому золотишко шибко надо было, хищно его брали, без науки, а все оборудование обносилось. Значит, еще на пятьдесят отстаем. Надоть, говорит, драгу на ремонт ставить. А золотишко вручную брать".

Вот-те и освободил! Но ничего. Ребята пошумели, а на голоса решили ставить драгу на ремонт.

Потом Лапушкин вытащил из-за пазухи тряпочку, развернул ее и с гордостью показал Тиме маленькую, тощую, из оберточной серой бумаги книжечку. На книжечке было напечатано размазанными, пахнущими керосином буквами: "Пролетарии тайги, соединяйтесь!" Ниже:

"Профессиональный союз горноприисковых рабочих".

Лапушкин сказал торжественно:

— Видал? Выходит, я вроде полупартийный.

В котловане, изрытом гигантскими уступами, по колено в размокшем, вязком грунте работали приисковые рабочие. Шел дождь со снегом, и талая вода стекала туда грязными водопадами. На дне котлована плавали бревна, доски и пенистые кучи снега.

По прыгающим плахам вез тачку с песком старик китаец, тонкий, с седой головой, обвязанной полотенцем, в широких стеганых штанах, стянутых на щиколотках.

— Здорово, Вася! — сказал Лапушкин.

— Здорово, земляк! — сказал китаец и, присев на тачку, спросил вежливо: — Как здоровье? — и, не дожидаясь ответа, сообщил: — Плохая порода пошла, надо много возить, тысяча пудов — два золотника добыча, — и задрав тачку, покатил ее дальше.

— Старательный! — с уважением сказал Лапушкин.

— Почему он вас земляком назвал, ведь он же китаец? — спросил Тима.

— А я и есть ему земляк, — сказал равнодушно Лапушкин. — Годов тому тридцать пять мы с ним на их китайской земле сошлись. Золотишко там на речке Желтуге обнаружилось. Набралось нас там, самовольных русских старателей, немало. И из китайских мужиков, самых что ни на есть бедных, тоже порядком. Сначала, значит, всякое было. Ножички-то и у них и у нас водились. Но с нами беглые, ссыльные за политику, имелись. Те мирить начали… Собрали всех в одну кучу, избрали из себя совместную власть и суди даже республикой вольной решились прозваться. Скажу тебе, совсем аккуратная жизнь была, по совести. Но ненадолго свободы этой попробовали.

Трех годиков не прожили. Не понравилась наша республика ихним правителям. Подались мы к себе обратно, а на своей земле стали хватать нас казачишки да полиция, кого на каторгу, кого куда. Это за самовольный бег в чужую державу и за то, что там у нас народ собой сам правил. И китайцам нашим тоже за самовольство ихнее попало. Кого насмерть солдаты забили, а кому деревянную колодку либо на шею, либо на ноги — и в рудник до конца жизни. А кого не словили, те к нам в Россию побегли. Ну и встречались мы с ними в тайге. Совестно людей не погостевать. Кормили чем могли. А потом дальше повели. Разделились на артели, лет двадцать старательствовали. Не кидать же друг дружку, раз земляками побывали. Вот с Васей мы с тех пор неразлучные, — и похвастался: — Я по-пхнему говорить насобачился. Только при чужих стесняюсь. Больно у них слова на русские непохожие. А так мужики они, как мы, — стожильные и добропамятные. Меня вот с Васей в забое породой завалило, четыре дня пас ребята откапывали. С голодухи я сначала масло из своей лампы выпил, а потом ремень жевал.

А Васька понял, что я больше ею слабну, из своей лампы мне масло отдал… — Задумался и угрюмо вспоминал вслух: — Хозяева приисков так делали: нам, русским, рупь за упряжку, а китайцам двадцать либо тридцать копеек. Мы — бастовать, а в России неурожаи раз за разом, голодных тысяча тысяч, только свистни — сразу на работу кинутся как псы. Скитались мы с нашими китайцами по всей Сибири. Но уступки хозяева нам не делали.

Тима спросил взволнованно: