Заре навстречу

- Кирпичник я, а заставили еще конюхом быть. Вот тебе и революция восемь часов!

- Кто же вас заставил вступить в дружину? - спросил Тима.

- А совесть, - равнодушно ответил Белужин. - Говорят, за дармовщину работать - долг каждого сознательного.

- Ну и что?

- А то, что я несознательный, а сказать об этом совестно, - и сердито прикрикнул на Тиму, стоящего на ящике перед головой Васьки: - Ты как хомут одеёшь?

Суешь, как раму! Надо клещами вверх, а после свороти вниз. - Расправляя сбрую, жаловался: - Нашим коням следовало на дугу колокольцы навесить, чтобы все люди знали: на народном коне едешь, и уважали за это. Посоветовал Тиме: - Ты бы свою кобылу отучал по-коровьи спать, копыта под себя подогнув. Коновал объявил: дрянь лошадь, которая так спать ложится.

- Это он от холода жмется, - оправдывал Тима Ваську. - Попробовали бы вы сами в нетопленном помещении поспать!

- Чудила, кто же в конюшне печи ставит?

- До революции с конями плохо обращались, а после революции должны хорошо, - авторитетно заявил Тима.

- Агитируешь, как Хомяков! - небрежно заметил Белужин. - Вот наш Хрулев словами не бренчит, но куда его провористей. А в начальники не вышел.

- Он же председатель ячейки.

- Вот я и говорю. За всех и за все в ответе. А чина ему не дали.

- Может, не хочет?

- Как так не хочет? Ты поглядел бы, какой он на заводе самовластный. А здесь перед Хомяковым, как солдат перед унтером.

- Это он для дисциплины.

- А на кой она, дисциплина? От нее при старом режиме из людей чурки делали, а теперь каждый должон быть в полном своем естестве.

- Вы зачем так много соломы кладете? - прервал его Тима. - Мне не надо, я стоя буду править.

- Я не для тебя, а для вещи, которую ты везти должен. Говорят, цены ей нет. Один ящик тысячу стоит.

- А что это за вещь?

- А вот поедешь - узнаешь. Говорят, музыка такая.

Предъявив часовому пропуск, Тима выехал из ворот транспортной конторы, стоя в санях на коленях и держа в обеих руках вожжи. Он был весь переполнен ощущением счастья от сознания своей самостоятельности, своей необходимости в каком-то важном деле. Беспокойное чувство одиночества исчезло: Тима был сейчас один, но как никогда со всеми. Он выехал со двора на Ваське, и это записано в книге у Хомякова, и там же в графе "возчик"

стоит фамилия "Сапожков". И в кармане у него лежит наряд, на котором должен после расписаться какой-то Утев. Нужно только не забыть сказать, чтобы этот Утев написал также время, когда Тима кончит работу. И Тима что-то очень ценное привезет на Ваське. Это нужно для революции, так же как то, что делают папа, мама, Эсфирь, Федор, Капелюхин, Ян. Ведь и про все их дела записывает у себя в книжечке Рыжиков и потом, глядя в эту книжечку, ругает тех, кто делает плохо, хвалит тех, кто хорошо. А когда кто-нибудь особенно хорошо делает свое дело, Рыжиков поминает Ленина, который больше и лучше всех работает для революции.

На картинке, которую видел Тима, Ленин так себе, самый обыкновенный человек и больше похож по одежде на доктора, чем на вождя. Как ни вглядывался Тима в картинку, нигде у Ленина он не заметил пистолета. Интересно, почему же его все слушают и как он заставляет слушаться тех, кто слушаться не хочет? Хомяков - ведь тоже большевик и комиссар, но он говорит: "Если другому человеку револьвера не покажешь, то он не сразу слушается". А как же Ленин без всякого пистолета? Видать, он очень добрый. Наверное, так. А Ян говорил, что Ленин беспощаден к врагам революции, и ругал папу за то, что он интеллигент. А папа говорил, Ленин гораздо интеллигентнее всех интеллигентов - он ученый и знает много разных наук и написал много самых наиважнейших книг для революции. Когда мама и папа о чем-нибудь спорят, они говорят: Ленин сказал, Ленин писал. Папа помнит многое на память и всегда берет верх над мамой. Интересно, знает Ленин, какая у них в городе транспортная контора и кто в ней работает?.. Папа говорил, что декрет о национализации транспорта подписал Ленин.

Значит, он и про золотаревских коней тоже знал, когда подписывал...

Падал косматый снег, и весь город выглядел новеньким и чистым. Васька, тряся головой, шлепал по снегу большими, широкодонными копытами, которые обличали в нем рабочую, нерезвую лошадь. И всхрапывал ноздрями, когда в них попадали снежинки.

Тима, широко расставив ноги, правил стоя, стараясь по-кучерски держать вожжи в одной руке. По тротуару брели прохожие, но никто не глядел на Тиму восхищенно и почтительно, не любопытствовал: "А по какому делу едет подвода транспортной конторы и кто правит конем с таким важным, насупленным лицом?" Когда Тима крикнул прохожему, собиравшемуся перейти улицу: "Эй, поберегись, раздавлю!" - человек сердито взглянул на него и сказал насмешливо:

- Чего орешь, дура! На таком одре только покойников возить.

Тима, хоть и был оскорблен за Ваську, не стал дергать вожжи, чтобы показать его ход. Он помнил слова Синеокова, что коня надо вводить в рысь исподволь, а то можно ему сердце надорвать. На подъеме Тима слез с саней и пошел рядом с Васькой, а когда ехали с горы - упал с разбега в сани и крикнул: