Заре навстречу

Ясное солнце, сияя
С синих лазурных небес,
Ласково светит, бросая
Луч на синеющий лес,
Где птицы щебечут,
На солнце играя,
И, ввысь улетая,
О счастье поют.
Сердце трепещет от счастья,
Какое приносит весна.
Прощайте, прощайте, ненастья,
Прощай и ты, злая зима…

Но Ваня не успел дочитать это стихотворение, потому что тут дверь распахнулась, и в камеру ворвались гогоча, и матерясь, пьяные полицаи. На пороге стоял, покачиваясь, пьяный Захаров. Он заорал:

— Ну, Земнухов, чего расселся?! Стишки читаешь?! Ну, сейчас и нам почитаешь! А-ха-ха!! На выход! Не будет тебе покоя!

Ваня успел снять очки, положить их в футляр, и передать Рафаилу Васильевичу, — он сказал вежливым, спокойным голосом:

— Рафаил Васильевич, вы подержите их, а как вернусь, мы продолжим нашу беседу о литературе и творчестве.

Ваню вывели из камеры.

Рафаил Васильевич остался в одиночестве. Некоторое время он просто сидел, и пытался не забыть Ванины стихи…

Вдруг с тюремного двора раздались звуки ударов и хохот полицаев. Тогда Рафаил Васильевич, хватаясь руками за неровную стену, поднялся, и медленно проковылял к окну. Всё-таки тяжело было двигать своим избитым, давно лишённым пищи телом.

Ему пришлось приподняться на мыски, и тогда, выглянув за решётку и за грязное стекло, он увидел, что в тюремном дворе пьяные полицаи избивают Ваню Земнухова. На Ване была только его окровавленная разодранная рубашка, и окровавленные штаны. Полицаи размахивались, и со всех сил били своими тяжёлыми кулаками ему в лицо или в грудь; когда он падал в снег, то рывком поднимали его, и снова начинали бить. А иногда не поднимали, и били ногами. Вокруг них бегал, хохоча и сам время от времени нанося удары, пьяный, безумный Захаров — ему было очень весело, он даже взвизгивал от восторга…

Рафаил Петрович медленно опустился на пол, и закрыл лицо руками, вот он задрожал плечами, и послышались его глухие рыдания…

* * *

Отныне Аня Сопова каждый день приходила к тюрьме. Вместе с женщинами: матерьми и сёстрами арестованных молодогвардейцев стояла она перед закрытыми воротами, и ждала хоть какой-нибудь весточки.

Но из-за ворот доносились отголоски бравурной музыки. Вот ворота приоткрылись и вышел оттуда худенький, сгорбленный старичок, который работал при конюшне.

Женщины окружили его, стали расспрашивать.

Старичок крепился-крепился, да тут и не выдержал; губы его задрожали, а из глаз по морщинистым щекам покатились слёзы, которые быстро мёрзли на лютом морозе. И говорил этот старичок:

— Музыку то они заводят, чтобы не слышали вы криков ваших деток. А бьют изверги их; сильно бьют, кровью ваши дети истекают…

И женщины от этих слов тоже начинали плакать, а кому-то даже становилось дурно, хотя старичок и не сообщил им ничего нового, так как они и без него знали, что их детей терзают, ведь и за шумом патефоном время от времени прорывались крики истязуемых…

В этой толпе встретила Аня Сопова родителей своего любимого Вити: Анну Иосифовну и Иосифа Кузьмича. Подошла к ним, одетым в тёмную одежду, и таким скорбным, будто они были на похоронах, и спросила:

— Есть ли какие-нибудь вести от Вити?

И Анна Иосифовна ответила:

— Сыночек миленький, смог записку передать. На бумаге газетной, прямо на словах в типографии напечатанных смог слова свои дорогие вывести. И прочитала по памяти то, что запомнила наизусть: «Здравствуйте, папа и мама. Получили ли вы мои сапоги и брюки, которые я вам послал в обмен мне принесенным? Принесите немного табачку и вазелину или цинковой мази. Привет Нюсе Соповой. Целую Виктор».

— Витенька, — вздохнула Аня. — Меня вспомнил…

Анна Иосифовна всхлипнула и вдруг порывисто уткнулась в плечо Соповой. Она шептала:

— Помнит о нас, сыночек дорогой… Только… только…

Она не смогла договорить то, что вся эта записка была запачкана кровью.

* * *

Арестованному, и уже сильно избитому Толе Попову, по приказанию Соликовского, устроили очную ставку с Почепцовым. Генка был вполне бодр и сыт, так как полицаи его хорошо кормили, и вообще — всячески подбадривали; уверяли, что он у них хорошо устроиться, и вообще — далеко пойдёт.

В кабинет Соликовского втащили Толю Попова. Его обычно светлые волосы потемнели от спёкшейся в них крови.

Соликовскому очень нужны были показания от Попова, как от руководителя Первомайской группы, так как Генка Почепцов клятвенно утверждал, что, помимо названных им имён, к Первомайцам относились ещё и какие-то девушки, которых он лично не знал…