Зарево

Она улыбнулась, ловко приложив ладонь к берету. Я лег навзничь, чтобы лучше переносить муки езды, и с интересом уставился в небо, словно никогда его не видел. Видеть-то видел, но никогда еще оно не было мне так дорого. Отголоски фронта слышались все слабее, только где-то на юге шел воздушный бой.

Резкое торможение вырвало меня из дремоты. Хлопнули дверцы кабины.

— Вы слыхали о Люциане Шенвальде? — спросил меня капитан.

— Я декламировал его «Балладу о первом батальоне», гражданин капитан, но лично его не знал. А что случилось?

— Он погиб.

— Я не слыхал. Когда, где?

— Вот здесь, под Куровом, 22 августа.

Вслед за капитаном я снял конфедератку. Мы почтили память солдата-поэта минутой молчания.

Водитель попросил нас занять места в машине: он не мог терять времени.

До Люблина было 34 километра.

Офицерская школа еще не была сформирована, но был Люблин, временная столица Народной Польши, с чудовищным, как мне казалось, уличным движением. «Неужели где-то идет война и погибают люди?» — спрашивал я себя. Здесь это не чувствовалось. Два пальца правой руки надо было все время держать наготове, чтобы успеть вовремя приложить их к козырьку. Навстречу попадалось множество адъютантов, бегущих по поручению своих шефов. Известное дело — столица.

На Литовской площади капитан тепло попрощался со мной и посоветовал отправиться в первый попавшийся запасной полк на Майданек, чтобы получить питание и переночевать, так как продовольственный аттестат мне не выдали. Столько людей, а я чувствую себя совсем одиноким. И благословляю того, кто изобрел воинские почести. Хотя отдавать честь занятие довольно обременительное, но здесь это единственное, что связывает между собой в толпе людей в мундирах, дает чувство принадлежности к единой армейской семье.

Майданек… Я еще не знал о всех творившихся здесь ужасах, только слышал о них, но мое воображение было слишком скромным, чтобы хотя бы теоретически допустить их возможность.

Сейчас в Майданеке довольно оживленно. По полям снуют небольшие группы людей — военных и гражданских. Именно здесь мужчины превращаются в солдат. Не оскверняют ли они память зверски замученных здесь, когда поют? Не думаю, ибо это победное пение.

Через ворота проходит небольшой отряд оборванцев. Подошло время ужина. С удовольствием пристроился бы к хвосту колонны, но у меня нет котелка. Капрал из штаба отослал меня сюда в поношенном мундире из тика и суконной конфедератке. «Там тебе все дадут новое, почти офицерское», — сказал он.

Может, и дадут, но сейчас консервная банка была бы спасением.

Смотрю по сторонам, ищу знакомых. Есть! Ясь Кохановский, парень из нашей деревни. Я едва узнал его. Он — сын конюха, работавшего в хозяйстве монастыря доминиканцев. Жил в бараке, в одной комнате с родителями, сестрой Ядвигой и младшим братом. На год старше меня. Мы бросились друг другу в объятия. Посыпались беспорядочные вопросы и ответы.

— А я, брат, во второй армии, — сообщил он мне, — возвращаюсь к действительности.

— Ты был на фронте. Как там, очень страшно?

— Не так страшен черт, как его малюют.

Он хлопнул меня дружески по плечу и предложил разделить с ним трапезу.

Среди всеобщего грохота котелков мы принялись хлебать пустую похлебку.

— Извини, — сказал он, — но на пироги приглашу тебя после войны.

К сожалению, вражеская пуля лишила его возможности сдержать слово.

Офицерская школа создавалась поистине военными темпами. Курсанты съехались молниеносно. Многоэтажное здание в Рацлавицких аллеях, выделенное для нас, имело далеко не респектабельный вид. Мы мыли его, чистили, а несколько дней спустя его занял кто-то другой. Словно специально ждали, когда мы закончим работу. Жизнь освобожденной части страны постепенно налаживалась, создавались все новые центральные учреждения, которые требовалось где-то разместить.

Другое помещение, на этот раз казармы на улице, параллельной Рацлавицким аллеям, оказалось более подходящим для нужд военной школы.

Строгий распорядок дня за весьма короткое время стабилизировал нашу жизнь. Программа обучения была крайне насыщенная: в течение неполных трех месяцев мы должны были пройти по крайней мере годичный курс. Это была настоящая офицерская школа.

Приблизительно половину личного состава школы составляли курсанты-фронтовики. Называли нас «армейцами». Дом солдата и кинотеатр «Аполло» стали нашими аудиториями для теоретических занятий. Прохождение строем учебных рот нашей школы по улицам города возбуждало всеобщий интерес. На нашу, выраженную словами песни просьбу девушки открывали окна.

— Отставить! Рота… бегом… марш! — так обычно прерывались лирические порывы молодых, необузданных душ.

Строевая подготовка, занятия по тактике, стрельбы проводились за городом, за западной его окраиной. Там мы могли немного насладиться свободой.

Проходили день за днем: подъем, завтрак, политинформация, построение, тактические занятия, обед, строевая подготовка, самоподготовка, уборка расположения, ужин, построение, вечерняя перекличка, отбой… Нередко ритм жизни нарушали немецкие самолеты.