Зарево

— Укрыться, граждане больные, и вы, симулянты, — буркнул иронически палатный санитар.

Я лежал на двухъярусной кровати, наверху, возле самого окна, и поэтому мог смотреть на улицу. Оказалось, что мы находились в том самом доме, который первоначально предназначался для школы.

Внизу возле нашего здания был ларек с хлебными изделиями. Что за вкуснота была там: длинные булки, сантиметров тридцать в длину, с округлыми концами, румяные, поджаристые, хрустящие. Я ел такие до войны. Помню, когда сдал экзамены в гимназию, отец накупил всякой всячины и в том числе этих булок.

Денег у меня не было. Может, что-нибудь продать? Например, ремень. Минута внутренней борьбы. Обман вступает в противоречие с принципами, которые мне прививали дома. Скажу, что у меня украли, ведь я был в горячке — придумывал я возможные варианты оправдания.

Мое хорошее «я» говорило: «Это воровство, обман», а плохое искушало: «Все равно через несколько дней будут выдавать новые».

Должен, к сожалению, признаться, что победило плохое «я». Случай делает вора, а этим случаем был ларек о булками. Один из выздоравливающих сменял мой ремень на две булки с условием, что одну заберет себе за выполнение «деликатного» поручения.

Наконец наступил день выпуска. Ему предшествовало переобмундирование. Мы получили шевиотовые мундиры, офицерские шинели с подкладкой, поплиновые конфедератки, кирзовые сапоги и другое офицерское снаряжение и живо натянули все на себя. Моему обману поверили, и я получил другой ремень, новенький, желтый, с блестящей пряжкой. Зигмунт постарался, чтобы на ремнях нашей четверки был нашит нитяной, зигзагообразный орнамент, как на настоящих офицерских ремнях.

В кармане у меня лежали две офицерские звездочки, которые я время от времени старался нащупать. Через несколько часов они должны были засверкать на моих погонах.

Произошло это 21 декабря 1944 года. Выпускники рота за ротой выходили в город, выделяясь новеньким обмундированием, элегантностью и выправкой. По дороге мы спокойно, с достоинством пели строевые песни. Придя на одну из центральных площадей города, образовали большое каре. Вокруг нас столпилось гражданское население и школьная молодежь.

Начальник школы скомандовал: «Смирно!..» Это означало, что к нам приближался генерал Александр Завадский. Мы вытянулись в струнку и на приветствие генерала со всей силой грянули: «Здравия желаем, гражданин генерал!»

По четверо подходили мы к коврику, разложенному у ног генерала, чтобы услышать слова поздравления по случаю производства в офицеры, стать на одно колено и, дождавшись прикосновения клинка сабли к левому плечу, прочувствовать это превращение в другое военное качество. С волнением мы произносили: «Во славу Родины, гражданин генерал».

Генерал каждому пожимал руку, поздравлял, желал успехов. Большинство из нас получили офицерские звания. Несколько лучших курсантов стали поручниками. Многих произвели в подпоручники, остальных — в хорунжии.

После полудня мы пошли в гости к родителям Зигмунта Кравчиньского. В компании оказались также молодые дамы, что явилось для нас милым сюрпризом, хотя и повергло в смущение.

Эрнест держится свободно, словно родился подпоручником, громко смеется и непринужденно разговаривает. Стась Рачиньский, тоже подпоручник — впрочем, как и все из нашей четверки, — акт производства в офицеры воспринял очень серьезно; в течение всего вечера он оставался сосредоточенным, задумчивым. Зигмунт немного дурачится. Надевает то галстук, то гражданскую шляпу, приклеивает себе усы. Ребята ждут меня, когда я закончу чистить сапоги. Мы должны вместе торжественно войти в комнату, где приготовлен праздничный стол. Я уже готов, но нарочно тяну время, так как мое волнение переходит всякие границы.

Входим. Протяжный возглас восхищения «О-о-о!..» окончательно лишает меня смелости. Чувствую свою дурацкую улыбку и украдкой осматриваю собравшихся: сумею ли оказаться на высоте требуемого этикета. Ведь я столько слышал о салонном воспитании и обычаях офицеров. Эрнест, Зигмунт и Стась — городские ребята, я же до сего времени редко пользовался ножом и вилкой одновременно.

Поздравления, пожелания, поцелуи. Сначала нас поздравляют родители Зигмунта, потом остальные участники пиршества. Одна из девушек поцеловала меня, чем окончательно смутила.

Стол ломится от яств. Хозяин дома, предложив занять места, взял бокал вина и произнес тост. Он говорил о нашей земле, политой кровью, и о борьбе, указывая на нас как на будущих освободителей Польши. Мать Зигмунта от волнения плакала.

— Добейте фашистов и возвращайтесь домой! — закончил тост отец Зигмунта.

Я потянулся за своей рюмкой, но сделал это так неловко, что все ее содержимое разлилось большим красным пятном на скатерти. Мне сразу налили другую рюмку, отклоняя все мои попытки извиниться. Я жадно выпил ее, однако, чтобы унять волнение, мне надо было бы махнуть несколько таких рюмок.