Зарево

Ранним утром 16 января 1945 года мы обрушили на гитлеровцев яростный огневой шквал. Используя полный успех Красной Армии на севере, в течение вечера и ночи мы форсировали по льду Вислу в районе Яблонны. Саперы строили необычные мосты — из соломы и льда. Мы должны были взять Варшаву обходным маневром. Неприятельский снаряд разрушил землянку, в которой меня принимал когда-то впервые командир. К счастью, она была пуста. Один из солдат моей батареи погиб, подорвавшись на мине.

— Навоевался, — говорили солдаты, склоняя головы над его останками.

Мы двигаемся вперед.

Варшава — символ мужества и мучений ее жителей, зла и ненависти оккупантов. Жуткие руины, облизанные огнем, окутанные тяжелым дымом. Клочья исковерканных конструкций, рельсов, проводов. Остатки баррикад повстанцев, проломы в стенах, остовы сгоревших трамваев. Город казался мертвым.

В такую Варшаву мы вступили. План заминирования города немцами не был нам известен, что увеличивало опасность движения по развалинам. С такой обстановкой даже закаленному солдату трудно освоиться.

После полудня начали показываться первые варшавяне — поодиночке, украдкой. Мы организовали им немедленную помощь. Адам Юха, наш дивизионный повар, вовсю демонстрировал свое кулинарное мастерство.

Работы было навалом. Я лазал по остаткам мокотувских^[3] домов, по подвалам. В одном из них нашел сухую фасоль и другие запасы продовольствия. Вероятно, это был склад какого-то магазина. Я прицепил к мешочкам листки бумаги с надписью «Мины». Однако вскоре оказалось, что эти предупреждения воздействовали только на наших солдат. Посланные за этими запасами, они возвратились с пустыми руками. Погреб был опустошен: провизию забрали возвращавшиеся в город люди, у которых голод пересиливал даже страх смерти.

Возле кухни Юхи всегда было полно гражданских. Они жадно выскребали из котелков и мисок суп и с интересом рассматривали смуглого усатого повара.

Известие о том, что план заминирования города не получен, легло на душу тяжестью недобрых предчувствий. В таком настроении я добрался до помещения, в котором располагался вместе с другими офицерами.

Уже издалека слышалось хоровое пение: «Сидели мы на крыше, а может быть, и выше…» Среди всех выделялся фальшивящий, хриплый голос фельдшера. Мы прозвали его «Равняйсь», так как он дал такую команду вместо «Равнение направо».

Когда я вошел, развеселившийся поручник Мацишин затянул партизанскую песню: «Шел солдат своей дорогой…» Мой приход в какой-то мере нарушил компанию.

— Вы веселитесь, а ведь мы в любой момент можем оказаться на том свете.

— Именно поэтому мы и веселимся, — ответили мне и вручили новенькие шпоры.

— Что это такое?

— Новогодний подарок от Гитлера. И это тоже…

Коробка была довольно увесистой и выглядела красиво: ярко раскрашенная, с наклеенными пропагандистскими лозунгами на немецком языке.

— Мы нашли здесь целый склад с немецкими подарками. Не успели, сукины сыны, ни раздать солдатам, ни забрать обратно в фатерланд.

— Но это же беспечность с вашей стороны! Фашисты могли умышленно…

— Нет! — запротестовали мои коллеги. — Фельдшер первым попробовал и сказал, что если через час кондрашка его не хватит, то можно есть. В случае чего без него война как-нибудь обойдется, а продовольствие жалко.

Фельдшера действительно кондрашка не хватил, зато он потерял сознание от обычного опьянения. Он опорожнил уже третью пачку, а следовательно, и такое же количество бутылок рейнского.

— Только какое-то несладкое вино, — жаловались коллеги:

— А шпоры когда-нибудь нам тоже пригодятся, — добавил хорунжий Розкрут.

И действительно, пригодились. Во время репатриации летом 1945 года часть автомашин мы отдали, а сами ездили верхом. Это касалось тех подразделений, которые занимались первой уборочной кампанией на возвращенных западных землях.

Во время пребывания в Варшаве происходили неожиданные встречи солдат из разных частей. Случайно я наткнулся на Болека Солецкого. Он дослужился до взводного, стал топографом. Вспомнили совместные бои. Болек как-то посоветовал мне собирать чернику, так канона хорошо действует на желудок. И вот однажды, собирая ягоды, я увидел на них человеческий мозг. Почувствовал трупный запах и через минуту в ягоднике обнаружил немецкий шлем, а в нем остатки головы.

Болек рассказывал о своих делах, а я мысленно перенесся в те дни и в те минуты, которые меня наполняют каким-то чувством подсознательного страха.

Ход фронтовых событий настолько изменчив, что трудно со всей точностью восстановить их уже спустя три дня, не говоря о восстановлении деталей за несколько лет. Однако есть события, которые не забываются никогда.

Мне захотелось, например, узнать все о старшем сержанте Фургале.

— Он ранен, — сказал Болек, — но не тяжело.

Я успокоился.

— Скажи, Болек, почему он меня так преследовал, а при случае и тебя?

— Ты напоминал ему его сына. А когда ты пошел в офицерскую школу, он просто места себе не находил.

— А где его сын?

— В том то и дело, что он не знает. Отсюда одновременно и неприязнь, и любовь к тебе.

К нам подошли несколько солдат.

— Не узнаешь? — спросил Болек.