Зарево

— С ними… с ними… навсегда с ними! — ответил Шамси и, повернувшись, вышел под причитания Мушеира о человеческой неблагодарности вообще и неблагодарности облагодетельствованных родственников в частности.

В это время Рамазанов подошел к стенному телефону старого устройства, вертел ручку, снимал трубку, вызывал номер, опять вешал и вертел и, дождавшись ответного звонка, снова снял трубку.

— Это я. Да, да, я. Что нового, Василий Терентьевич? Прочтите. Да, да, пункт за пунктом…

Держа в одной руке «Требования», а в другой слуховую трубку, он следовал глазами за строчками и кивал головой.

— Ну, хватит.

Он повесил трубку и повернул ручку аппарата вперед, обратно, вперед, обратно — три раза, дал отбой.

— Позови-ка сюда человека, который приехал со мной, — сказал он Мушеиру.

Мушеир, горестно бормоча что-то, вышел, и в двери тут же появился, чуть-чуть открыв ее и протискиваясь всем своим тучным телом, грузный человек с длинноствольной винтовкой-винчестером в руках. Поверх шелковой ярко-голубой с низеньким воротничком рубашки надет был черный, обычного городского покроя пиджак, а под ним виднелись ленты патронов. Деревянный приклад маузера свисал с пояса рядом с кинжалом, на узорчатых ножнах которого сверкали каменья. Широкие шаровары из такого же, как и рубашка, блестящего голубого шелка подвязаны были красной тесьмой и спускались на красносафьяновые туфли с носками, щеголевато загнутыми кверху. Он бесшумно притворил за собой дверь.

Мадата сразу же поразила форма головы этого человека, снизу вверх, от мясистых, расплывшихся щек к вискам, сужающаяся. Крючковатый нос и черные усики над припухшими губами, мохнатые брови, из которых одна приподнята, маленькая черная барашковая шапка, как будто бы предназначенная для того, чтобы прикрывать лишь бритую макушку. Так выглядел постоянный спутник Рашида Рамазанова, оберегающий его жизнь, Ибрагим-ага, глава всех рамазановских кочи и непререкаемый авторитет среди всей этой многочисленной корпорации наемных убийц. Войдя в комнату, он с достоинством поклонился и устремил на хозяина свои блестящие карие выпуклые глаза. Жестокость, хитрость, коварство — все пороки открыто выражали себя на его лице, и над всем господствовала готовность все эти пороки поставить на службу хозяину.

— Я звонил сейчас к нам. В утреннюю почту мы получили письмо будто бы от наших рабочих, они угрожают нам забастовкой, — сказал ему хозяин.

— Кто осмелился подписать подобное богохульство? — откашлявшись, спросил Ибрагим-ага.

Рамазанов недоуменно развел руками.

— Никто! — сказал он. — Группа рабочих-металлистов.

Ибрагим-ага удовлетворенно кивнул головой.

— Я знал, что подписать никто не отважится, иначе умрет. — Он выразительно потряс винтовкой. — У нас не то что здесь вот, где стая псов врывается в комнату к хозяину… Прости меня, молодой хозяин, — и тут Ибрагим-ага поклонился Мадату, — я простой человек, и перед пророком и братьями мусульманами душа моя открыта…

— Что ж, пожалуйста, конечно, — по-русски пробормотал Мадат.

— Порядка, значит, у них здесь нет? — подмигивая Мадату, спросил Рамазанов. — А что твой приятель Даниялбек смотрит?

— Даниялбека обидели, — ответил Ибрагим-ага и снова поклонился Мадату. — Прости меня, молодой хозяин, я скажу все, что у меня на сердце. Твой верный пес укусил чужого человека, ты побил пса — теперь пес не знает, кто свой, кто чужой.

— О-о-о! — подняв палец, многозначительно сказал Рамазанов, которому, видимо, этот разговор доставлял удовольствие.

— Он грубо поступил с русским инженером, которого недавно взяли на службу, — сердито ответил Мадат. — У инженера потребовали, чтобы он открыл сумку, и когда тот не дался, у него силой отняли сумку и при этом больно толкнули его.

— Ай, толкнули! — воскликнул Рамазанов. — И неверный рассыпался в прах от одного толчка, как если бы он был сделан из китайского фарфора.

Все засмеялись, и даже Мадат принужденно усмехнулся.

— В сумке оказалась пара белья, полотенце, одеколон, зубная щетка. И ни к чему весь этот разговор, — сказал Мадат.

Ибрагим-ага с откровенным презрением сверкнул на него глазами, вздохнул и вдруг повернулся к Каджару, который, приопустив веки на глаза, со скучающим видом слушал все это.

— Не вижу ли я своими недостойными глазами потомка великого шах-эн-шаха и славного из славных и внука его величества Насыра сына Джафара?

Али-Гусейн неохотно кивнул головой.

— Ну, ну, какое у тебя ко мне дело, говори? — сказал он.

— У меня к тебе дела нет, — живо ответил Ибрагим-ага. — Но если тебе потребуется кого-нибудь зарезать, сообщи хозяину моему, что я тебе нужен.

Все засмеялись.

— Вряд ли мне понадобится подобная услуга, — лениво промямлил Али.

— Время такое, что от лишнего ножа грех отказываться, — сказал Ибрагим-ага. — Мне можно идти, хозяин? — повернулся он к Рамазанову.

— Иди и всю свору держи наготове, может быть большая охота. Скажи, этот нечестивый Буниат, он не вернулся в Баку?

— Есть слух, что его убили в Джебраиле.

— Слух… слух… Ну ладно, иди.