Зарево

«Деды, отцы, братья и сестры! Взываем к вам с позиций. Примите меры к прекращению войны, нужен мир, мы здесь на позициях погибаем, время уже закончить пролитие крови, война нам ничего не несет хорошего, кроме нищеты… Пусть будет тот проклят, кто против мира!»

— И все? — спросил Семен Иванович.

— Но вы говорили, чтобы покороче, — покраснев, сказал Александр.

— И написано коротко, и по языку видно, что писали сами солдаты, и от души писали… Но нет тут одной мысли…

— Война войне? Да? — тихо переспросил Саша.

— Значит, сами понимаете? Мы не за мир вообще и не за то, чтобы преступники, затеявшие эту страшную войну, выбрались из нее, не получив возмездия за преступление. Мы за революционный выход из войны, который указывает Ленин. Здесь, в этом тюке, который я вам передаю, есть и статьи Ленина. Я вижу, у вас в тетради еще что-то записано.

— Веду запись событий армейской жизни в том духе, как вы сказали, — ответил Саша. — Вот здесь о том, как сто восемь солдат нашей донской дружины ответили молчанием на приветствие есаула Воронова в знак протеста против мордобоя и обворовывания солдат, — все солдаты отданы под суд. Здесь вот о шестнадцатой роте девятнадцатого Туркестанского стрелкового полка, эта рота лучшая в полку, — за одну неделю боев в зиму этого года из двухсот двадцати человек осталось восемьдесят… Все время, пока шли бои, рога оставалась без снабжения. Когда же их вывели из боев и выяснилось, что продукты на роту на каждый день выписывались и разворовывались интендантами, то рота высказала протест, и всю ее отдали под военный суд.

— А как с Воеводиным? — тихо спросил Дьяков. — Удалось что-нибудь выяснить?

— Расстреляли уже несколько месяцев тому назад, — так же тихо ответил Саша. — Я с большим опозданием получил сведения о некоторых подробностях этого злодейства. Следствие и суд над теми двумя ротами Кавказского пограничного полка, которые отказались идти в бой, производил известный изверг генерал-лейтенант Яблочкин. Суд был скорый. Наш товарищ Воеводин был расстрелян и умер с возгласом: «Война войне!» Яблочкин так взбесился, что церемониальным маршем пропустил полк по могиле Воеводина. После этого военно-полевой суд расстрелял еще восемь человек — все члены нашей организации. Но двое большевиков в полку сохранились, они продолжают работу, в организации сейчас пятнадцать человек… Вы не записывайте, Семен Иванович, у меня в этой тетради все записано, я ведь для вас ее вел.

— Давайте сюда, она нам пригодится. Что может быть печальней гибели таких людей, как Воеводин? — вздыхая, сказал он. — Но тетрадочка ваша показывает, где находится неиссякаемый источник нашей силы… Это нарастающий общенародный протест… Что это вас заинтересовало? — спросил он Сашу, который стоял у окна.

Семен Иванович подошел к нему и обнял за плечи. Прямо перед окном видна была гора, и на ней снизу доверху копошились люди. Это была дорога на Бердусский перевал, который снизу выглядел незначительной вмятиной между двумя округлыми горами. И Саше вспомнилось, с каким трудом и какой кровью пришлось в зиму 1914 года отбивать у турок этот перевал и как в снегу стонали раненые… Теперь видно было, что там, где когда-то шли бои, по всей горе снизу доверху, скинув ремни и без шапок, работают солдаты, видно, как взлетают из рвов лопаты, выбрасывая щебень и песок. Вид этого соединенного труда был приятен и волновал чем-то. Уже открытая, обозначавшаяся полоса дороги зигзагами поднималась вверх, к перевалу.

— Узкоколейку на Эрзерум построили, а теперь ведем шоссейную на Бердус и Ольту, будет прямая связь с Ардаганом, — рассказывал Семен Иванович. — Хорошо работают саперные дружины, каждый раз, как поедешь, заглядишься. Если бы все эти силы, которые человечество тратит на взаимное истребление ради хищнических интересов золотого мешка, были направлены на мирный труд, ведь можно было бы по всей земле провести удобные дороги, отрыть оросительные и осушительные каналы, добывать из недр земли все, что потребно человечеству, построить новые фабрики и заводы, насадить сады — одним словом, осуществить нашу великую мечту, единственную надежду исстрадавшегося человечества.

— Верно, Семен Иванович.

Очень не схожи они были, когда, обнявшись, стояли у окна — худощавый, высокого роста, с приподнятыми плечами и тонкий в поясе Саша в своем красивом кавказском костюме и весь какой-то округлый, коренастый Семен Иванович, в кожаной куртке, которая топорщилась на его сильном теле. Но одинаковое, деятельное и доброе выражение было и на молодом, задумчивом, с черными усиками, смуглом лице Саши и на красно-загорелом, веселом, крепком и добром лице Семена Ивановича.

— Что же вы, Саша, не спросите меня о том, как я выполнил ваше поручение? — посмеиваясь, спросил Семен Иванович. — А я ведь его выполнил. Навестил вашу маму и даже обедал у вас. Социви [9] было такое, что пальчики оближешь.

— Ну, так что у нас дома?

— Все хорошо, все здоровы, сестры у вас красавицы. — И он даже с грустью покачал головой.