Зарево

Родиона нельзя было назвать бездельником, наоборот, он всегда чем-либо бывал занят. Он любил ловить рыбу, охотиться, столярить, кузнечить, возиться с лошадьми, готов был окучивать, подрезать виноград, даже портняжить, но только не работать на пашне! Он открыто не любил мужицкой работы. В нем как будто, минуя отца и деда — хлеборобов, сказывались от каких-то прадедов перешедшие казачьи древние навыки. Он знал много казачьих песен, правда легко перемешивая их с сегодняшними, городскими, вроде: «Мамаша дочь бранила…» или «Чудный месяц плывет над рекою…», песен, которых он набрался за время своей бродяжьей жизни, переходя с места на место. Любое дело ему давалось легко: он работал и на сельскохозяйственных машинах, и на мельницах, и даже механиком на паровых молотилках.

Во время своих скитаний встретил он свою Христину и вместе с ней батрачил в экономии богатого помещика Сорочинского. Сошелся он с ней, не думая жениться, но потом обвенчался и даже привез ее домой, ввел в семью. Христина не только вошла в семью Булавиных, но и в станице стала лицом довольно заметным. Ее, хотя и пришлую и хохлушку, величают теперь Христиной Афанасьевной… «Не будь ты баба, тебя станичники наши в атаманы посадили бы, ей-богу!» — сказал как-то раз Родион и получил за это шутливую, но довольно увесистую оплеуху. Не в обычае у казаков такие шутки с мужем, но Христине все сходит.

Вцепилась Христина в булавинское хозяйство и тянет его изо всех сил. Когда Родион хотел сдать в аренду их надел, она не дала. Путем каких-то сложных расчетов, впутываясь в долги и их выплачивая, доставала она сельскохозяйственные машины для уборки урожая, сама садилась за сеялку или в жнейку и за лето обгорала до черноты.

Стеша, жена Филиппа, ведала домом, детьми и была у Христины в добровольном и беспрекословном подчинении. Филипп заметил, что, кроме разговоров по хозяйству, у них еще какие-то свои разговоры, как у сестер.

Христина относилась к Филиппу как к старшему и советовалась с ним как с хозяином.

«Та вы ж сами знаете Родиона, какая от него допомога», — сказала она однажды, махнув рукой, и было засмеялась, но тут же слезы брызнули из ее ласковых и хитрых глаз. Продолжая смеяться, она утерла их передником, который по-своему, по-кубански, надевала так, чтобы в любой момент, скинув его, предстать нарядной перед чужим человеком. Чувствовал Филипп: не без хитрости велись эти разговоры и жалобы на непутевого младшего брата. «От гляньте, Филипп Петрович», — говорила она, советуясь с ним, но делала все по-своему, и все точно летало у нее под быстрыми руками, а сама всегда нарядная, и коса в два раза крепко охватывает голову под высоко, по-украински, повязанным платком… Всегда веселая, а под широкими и румяными щеками все точно дрожит, зубы крепко стиснуты, и ласковые глаза из-под темных бровей иногда взглянут вдруг жестко и хитро.

Но мужа она любила, и не раз замечал Филипп, что, когда Родион пошутит или запоет, Христина среди хозяйственной беготни вдруг остановится, точно заглядится на это ребяческое веселье, на удалой блеск беззаботных глаз Родиона.

Да, она делала вид, что во всем беспрекословно слушается Филиппа, а, конечно, все в доме шло так, как она хотела.

Филипп вставал рано и сразу брался за хозяйство. Он уже поправил ворота и перестелил черепицу на крыше. Часто он бывал на конюшне, которая, оттого что в ней оставалась одна старая кобыла, казалась особенно просторной. Было время — четверо справных коней стояло в конюшне Булавиных. Лучшего, рыжего жеребца дали Филиппу, когда он уходил на службу, другого продали во время болезни отца, а старый мерин подох — и вот только одна, еще ладная, тоже рыжая, смирная кобыла стоит в конюшне. Начисти ее до зеркального блеска, выпусти на баз — будет пощипывать траву, подойдет к Родиону и тепло дунет ему в ухо. Обычно ею занимался Родион, а теперь, с приездом брата, он с легким сердцем снял с себя и эту обязанность. Целые дни проводил он возле деревянной решетчатой изгороди, сохранившейся еще со времен прадеда Булавиных, когда-то ставившего этот дом, и плел на такой же древней, окаменевшей лавочке кнутики. Кнуты эти валялись по всему двору. Такими кнутами, длинными, щелкающими, как гром, изукрашенными в рукояти узором, были снабжены не только свои, но и все соседские ребятишки, обожавшие дядю Родиона.

Всегда затянутый, чистый и аккуратный, Филипп, взглядывая иной раз на брата, расхлестанного, босого, поглощенного своим никчемушным делом, по-особенному остро ощущал свое кровное родство с ним.

Чертами лица они настолько были схожи, что, случалось, их путали, хотя Родион был много темнее, с озорными, веселыми и почти черными глазами. И хотя жили они по-разному, в чем-то главном хорошо понимали друг друга. Родион, не таясь от Филиппа, высмеивал исконное воинское казачье дело, так как чувствовал, что и брат в глубине души не убежден в целесообразности и пользе этого дела, которому так настойчиво и преданно служил.

3