Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека

Те же самые черты, которые оказываются наиболее ярко выраженными у героев Достоевского, являются наиболее характерными и для самого творца этих образов. В частности, это относится и к той своевольно-кроткой полярности, о которой шла речь выше. При этом Достоевскому были в полной мере свойственны обе противоположные тенденции, как своеволия, так и кротости. В данном отношении он являлся, таким образом, «биполярной» личностью. При этом то один, то другой из этих полюсов выдвигается в личности писателя на первый план. В этом чередовании можно даже проследить некоторую закономерность. Обычно, чем тяжелее складывается жизнь Достоевского, тем заметнее происходит надвигание кроткого полюса, и, наоборот, чем благоприятнее для него складываются жизненные обстоятельства, тем больше дают себя знать разные компоненты своевольного полюса.

Так, например, особенно сильное надвигание кроткого полюса происходит у Достоевского в период отбывания им ссылки в качестве рядового солдата. «Ах, какой смиренный был он человек, – вспоминает о Достоевском некий А. С. Сидоров, отставной штаб-трубач 7-го батальона, – старался всегда себя ставить ниже всех; идешь, бывало, а он тебе тянется, честь отдает и уважение должное оказывает, а заговоришь с ним – отвечал учтиво, почтительно»…

Эти реакции приобретают в жизни Достоевского в известной степени приспособительное значение, помогая ему менее болезненно переносить различные превратности и удары, которыми так богат был его жизненный путь. Недаром только что вернувшись из Сибири, Достоевский говорит своему старому другу, С. Д. Яновскому: «Да, батенька, все пережилось и все радостно окончилось, а от чего? Оттого, что вера была сильна, несокрушима; покаяние глубокое, искреннее, ну и надежда во все время меня не оставляла!» Не менее ярко эта кроткая установка сказывается и в том совете, который Достоевский дает студентам, пришедшим к нему поучиться мудрости жизни: «Поднимитесь, как дуб – и вас сломает буря; пригнитесь к земле, как былинка – и вы все вынесете… Вот та сила, которую я даю вам».

На основании всего сказанного нам вполне понятной становится реакция Достоевского на библейский рассказ о многострадальном Иове. Ведь философия книги Иова сводится к терпению, кротости, смирению перед ударами судьбы – которые так органически родственны душе самого Достоевского. «Читаю книгу Иова, – говорит он в одном из писем к жене, – и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу по комнате, чуть не плача… Эта книга, Аня, странно это – одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!» (10 июня 1875 г.).

В других случаях приниженность Достоевского приобретает настолько специфическую окраску, что невольно напрашивается сравнение с самыми жалкими персонажами его повестей и романов. Так, например, в письме к Гейбовичу, рассказав, как много он уже завел и предполагает завести влиятельных знакомств, Достоевский поясняет: «Знакомлюсь я с этими господами для того, что они мне будут нужны… Я человек маленький и знаю свое место. Но я отчасти знаю окружающую меня действительность и знаю, чем можно воспользоваться для своей выгоды и для выгоды друзей моих»… (23 октября 1859 г.).

Однако подобные проявления крайней приниженности встречаются в документах о Достоевском сравнительно очень редко (детские письма к отцу, некоторые письма из ссылки и из Твери). Гораздо более характерным для проявления кроткого полюса в личности и творчестве Достоевского является стихийное, безграничное чувство жалости и сострадания ко всему страдающему и несчастному. «Все забитое судьбою, несчастное, хворое и бедное находило в нем особое участие», – пишет о Достоевском близко его знавший А. Е. Врангель.

Для Достоевского не существует биологической проблемы, что искусственная поддержка всего слабого и уродливого может вести к ухудшению человеческой породы. Чувство жалости оправдывает и покрывает для него все остальное. Оно побуждает его, например, как рассказывает в своих воспоминаниях С. Д. Яновский, одно время с увлечением заняться «сбором денег по подписке в пользу одного несчастного пропойцы, который, не имея на что выпить, а потом напиться и наконец опохмелиться, ходит по дачам и предлагает себя посечься за деньги». Это чувство жалости и сочувствия к слабому сказывается даже в такой мелочи, о которой рассказывает М. В. Каменецкая: «…Я как-то изнывала в своей ученической комнате, – мне было четырнадцать – пятнадцать (лет), – над «остроумной» арифметической задачей о зайце и черепахе, когда меня осенила блестящая мысль: пойду-ка я к маме, там пришел преподаватель математики в морском корпусе Горенко, он мне поможет. Кроме Горенка, у мамы сидело еще несколько человек и, как иногда бывает, всем загорелось гонять моего зайца. Вдруг входит Ф. М. Достоевский. В чем дело? И стал тоже придумывать разные комбинации, но непременно хотел, чтобы «черепаха» пришла раньше зайца. «Она, бедная, не виновата, что ее так Бог создал. А старается изо всех сил, а это лучше, чем заяц: «прыг-скок и уже поспел».

Говоря о жалостливости Достоевского мы рассмотрели лишь два маленьких примера. Но эти примеры далеко не случайны, и количество их можно было бы, при желании, увеличить во множество раз. Приведенные же примеры являются лишь частными проявлениями того большого чувства, которым проникнута вся личность Достоевского и все его творчество.

Как уже упоминалось выше, эквивалентами кротких реакций в сексуальной сфере являются реакции мазохические, в форме стремления подчиниться любимому существу. В более резких, носящих уже патологический характер случаях возникает страстное влечение переносить нравственные и физические истязания со стороны любимого существа, что так часто можно видеть у героев Достоевского. Что касается самого Достоевского, то у него, судя по некоторым данным, мазохические реакции были чрезвычайно ярки и многообразны. Приведем хотя бы такой пример: М. Д. Исаева, перед тем как принять предложение Достоевского, сильно колебалась в выборе между ним и неким учителем Вергуновым и даже одно время определенно склонялась к тому, чтобы предпочесть последнего. Несмотря на всю свою страсть к Исаевой, Достоевский проявляет в данном случае, вместо простой ревности, характерные заботы по устройству судьбы своего счастливого соперника. Он хлопочет о приискании ему места, о повышении по службе и т. п. В письме к А. Е. Врангелю он в исступлении пишет, что «на коленях готов за него (Вергунова) просить», лишь бы отказавшаяся от него (Достоевского) женщина была счастлива с другим мужчиной. «Много ли найдется таких самоотверженных натур, забывающих себя для счастья другого», – пишет по этому поводу Врангель [201] .

Несколько иные проявления, но, по существу, того же самого полюса, мы имеем в письмах Достоевского к его второй жене. Многие места этой переписки свидетельствуют о свойственных Достоевскому тех смягченных формах мазохизма, которые, как я полагаю, можно выделить в особое понятие «сексуальной кротости» [202] . «Ты хозяйка моя и повелительница, – пишет он жене, – ты владычица, а мне счастье подчиняться тебе… Часто очень тебя вижу во сне. Госпожа ты моя, а я тем счастлив… Я, мой ангел, замечаю, что становлюсь как бы больше к вам всем приклеенным и решительно не могу уже теперь, как прежде, выносить с вами разлуки. Ты можешь обратить этот факт в свою пользу и поработить меня теперь еще больше, чем прежде, но порабощай, Анька, и чем больше поработишь, тем буду я счастливее. Je ne demande pas mieux».

Было бы, однако, грубой ошибкой считать Достоевского только кротким или только мазохистом. В действительности же, чем более внимательно мы будем изучать его личность, тем яснее выступят перед нами, то в виде только намеков, то в форме вполне реализовавшихся реакций, проявления противоположного полюса. В воспоминаниях Горького о Толстом, помню, мне бросилась в глаза фраза, содержащая очень верное наблюдение: «мученики и страдальцы редко не бывают деспотами и насильниками». По тем же законам и кроткий (по преимуществу) Достоевский оказывается, в известных случаях жизни, способным на самые крайние проявления своевольного полюса.

Выше мы уже видели, как многообразны могут быть проявления «кроткого» полюса своевольно-кроткой полярности. Всестороннее изучение этой полярности показывает, что не менее многообразны могут быть и выявления ее своевольного полюса. Укажем хотя бы на различные проявления жестокости и деспотизма, в особенности деспотизма в сочетании с мелочной придирчивостью (различные формы «семейного деспотизма», «деспотичного бюрократизма» и т. п.). Что касается Достоевского, то для него наиболее частыми и яркими проявлениями своевольного полюса оказываются такие черты характера, как достигающие совершенно исключительного развития самолюбие, честолюбие и гордость. Однако это сказать еще мало, так как проявления указанных черт характера могут, в свою очередь, быть чрезвычайно различными. Подобно тому как кротость Достоевского могла принимать то героические формы кротости Иова, то напоминать жалкую приниженность Акакия Акакиевича, и проявления его гордости могли то подниматься до исключительно высоких и утонченных форм сохранения человеческого достоинства, то опускаться до самого мелкого тщеславия.

Если, как мы видели выше, удары судьбы способствовали выявлению кротких начал в личности Достоевского, то, с другой стороны, успех и удача пробуждали к жизни его своевольные потенции. Особенно сильно это сказалось при том успехе, который сопровождал появление в свет первого романа Достоевского «Бедные люди». Как не похож в это время тон его писем, по сравнению с тем, что мы видели выше, в частности в его письме к Гейбовичу. «Я познакомился с бездной народу самого порядочного, – пишет, например, он своему брату Михаилу. – Князь Одоевский просит меня осчастливить своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния, Панаев объявил ему что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и зашедши к Краевскому, вдруг [пр] [203] спросил его: [Где]. Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского? Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что Достоевский не захочет вам сделать чести осчастливить вас своим посещением». Оно и действительно так: [мерзавец] аристократишка теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня [своим] величием своей ласки». (Письмо от 10 ноября 1845 г.)

В цитированном выше письме к Гейбовичу Достоевский также пишет о заведенных им новых знакомствах с высокопоставленными людьми, но насколько там его тон проникнут приниженной кротостью, настолько письмо к брату может служить образцом диаметрально противоположных состояний. Эти два письма – к Гейбовичу и к брату – могут служить иллюстрацией того, как велика могла быть у Достоевского амплитуда колебаний между различными проявлениями смирения и гордости.

Вскоре после выхода «Бедных людей», этого произведения, преисполненного самыми кроткими настроениями, Достоевский и сам начинает замечать, что с его самолюбием творится что-то неладное. В его письмах к брату Михаилу мы встречаем, например, такие признания: «У меня есть ужасный порок: неограниченное самолюбие и честолюбие» (1 апреля 1846 г.). «…Но вот самолюбие мое расхлесталось» (начало 1847 г.).

Проявления своевольного полюса в характере Достоевского далеко не ограничивались рассмотренными выше мелкими формами самолюбия и тщеславия. Насколько даже в самых мелочах могли проявляться утонченные формы его гордости, говорит хотя бы следующий эпизод из воспоминаний О. Починковской.

«Он стал было надевать пальто и не мог справиться с его тяжестью. Я помогала ему.

– Вы точно сестра милосердия, со мной возитесь, – говорил он, и при этом опять неверно назвал меня по отчеству, сейчас же сам заметил ошибку и стал бранить себя за «гнусную отвратительную рассеянность».

– Ах, да не все ли равно, Федор Михайлович! – заметила я с желанием успокоить его. Но вышло еще хуже. Федор Михайлович выпрямился, глаза его гневно вспыхнули и голос поднялся знакомым мне раздражением:

– Как «не все ли равно!» – вскипел он. – Никогда не смейте больше так говорить! Никогда! Это стыдно. Это значит не уважать своей личности! Человек должен с гордостью носить свое имя и не позволять никому – слышите, ни-ко-му! – забывать его…».

То, что было сказано о своевольно-кроткой полярности в характере Достоевского, относится и к той форме ее проявления, которую мы выше называли садомазохизмом.

Действительно, наряду с мазохическими, мы, хотя и в меньшей степени, встречаем у Достоевского и садистические реакции. Интересно, что в самом раннем воспоминании, записанном Достоевским о себе самом, мы застаем его за изготовлением хлыстов для истязания лягушек («Дневник писателя», 1876 г., II). Точно так же и в сексуальной сфере, на общем мазохическом фоне, бросаются в глаза его отдельные садистические реакции. «Ты пишешь, что у тебя от моего щипка синяк был, – пишет он жене, – но ущипнул от любви, а так как любовь моя здесь усилилась, то обещаю я впредь щипаться до тех пор пока не разлюблю» (письмо из Эмса от 7 августа 1879 г.).

В связи с интенсивным развитием садомазохизма в личности Достоевского вообще приобретает доминирующее значение элемент мучительства, направленный или на окружающих, или на самого себя. Даже такая вещь, как письмо от любимого брата (Михаила), оказывается для него не только источником наслаждения, но и поводом к мучительным самоистязаниям. Вот как он сам описывает эти состояния в ответном письме брату: «Ты не поверишь, какой сладостный трепет сердца ощущаю я, когда приносят мне письмо от тебя; и я изобрел для себя нового рода наслаждение – престранное – томить себя. Возьму твое письмо, перевертываю несколько минут в руках, щупаю его полновесно ли оно, и насмотревшись, налюбовавшись на запечатанный конверт, кладу его в карман… Ты не поверишь что за сладострастное состоянье души, чувств и сердца! И таким образом жду иногда с 1/4 часа; наконец с жадностью нападаю на пакет, рву печать и пожираю твои строки, твои милые строки. О, чего не перечувствует сердце, читая их!..» (1 января 1840 г.).