Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека

Посмотрим теперь, в каких формах реализованы и как распределены эпилептоидные черты среди различных представителей рода Достоевских.

Обратимся сначала к своевольным проявлениям эпилептоидного характера.

Едва ли не самым ярким примером в этом отношении может служить отец писателя, Михаил Андреевич Достоевский. Есть основания полагать, что таков же был и отец последнего, т. е. дед писателя. Об этом говорит уже самый факт, что Михаил Достоевский вынужден был оставить родительский дом из-за нежелания подчиниться воле своего отца. Этот эпизод до некоторой степени характеризует не только отца, но и деда писателя.

Интересно, что среди более отдаленных предков Достоевского имеется ряд характеров с различными проявлениями своеволия и даже преступности. Достаточно сказать, что из сорока известных нам предков писателя, живших в XVI, XVII и начале XVIII веков, трое замешаны в грабежах и разбоях, пятеро – в убийствах, и несколько человек в более мелких конфликтах с обществом. Конечно, при оценке этих фактов, нужно принять во внимание ту эпоху, к которой они относятся, когда грабежи и убийства были заурядными явлениями. B этом отношении, как известно, не составляли исключения и те привилегированные слои общества, к которым принадлежали тогда Достоевские. Кроме того, нужно принять во внимание и те источники, в которых дошли до нас эта сведения. В значительной части это различные «книги судных дел» и т. п., куда par excellence должны были попадать документы конфликтного порядка. Но, даже и приняв в соображение все эти обстоятельства, нельзя не признать некоторые проявления своеволия и преступности среди Достоевских того времени настолько яркими, что они, в общей совокупности, как бы накладывают на предков писателя своеобразный spiritus familiaris.

К сожалению, представляется чрезвычайно трудным восстановить какие-либо сведения о ближайших предках отца писателя. Кое-что в этом направлении все же удалось собрать, но это «кое-что» почти ничего не дает для освещения характерологических проблем. Крайняя скудость сведений о родственниках отца писателя объясняется главным образом фактом его разрыва со своей семьей и последующей эмиграцией из Подолии в Москву. «Он никогда не говорил о своей семье и не отвечал, когда его спрашивали об его происхождении», – пишет о Михаиле Достоевском его внучка, Л. Ф. Достоевская, очевидно основываясь на дошедших до нее семейных преданиях об ее деде. Мне удалось отыскать лишь одного из ныне живущих представителей подольской ветви Достоевских – прямого потомка деда писателя. Это оказался известный своими обстоятельными и ценными исследованиями по вопросам наследственности, научный сотрудник Академии наук и Ленинградского университета, Феодосий Григорьевич Добржанский. Из всех сведений, которые он мне любезно сообщил о своем роде, мне представляется более всего интересной та характеристика, которую он дает самому дальнему своему предку (по линии Достоевских), о котором у него сохранились сведения, а именно – своей бабке. Эта бабка приходится племянницей отцу писателя и двоюродной сестрой самому писателю. По семейным преданиям она «отличалась очень тяжелым, своевольным характером. Держала в полном подчинении мужа и детей». Сами собой напрашиваются характерологические параллели между этой деспотичной хозяйкой дома (несмотря на всю скупость штрихов, которыми она очерчена) и ее своевольным дядей – Михаилом Достоевским.

Рассмотрим теперь проявления своеволия в потомстве Михаила Достоевского.

Здесь мы находим целую галерею характеров этого типа, в самых разнообразных его проявлениях. Среди детей Михаила Достоевского обращает на себя внимание Варвара Михайловна, по мужу Карепина, не отпускавшая своего сына в университет иначе как под надзором гувернантки, не позволявшая ему – студенту медицинского факультета – изучать некоторые главы по анатомии и другим предметам, в целях охраны его нравственности. Во внучатном поколении подобное же сочетание тревожно-мнительных и деспотичных черт можно видеть у племянницы В. М. Карепиной – Марии Николаевны Ставровской. Интересно, что люди, хорошо знавшие М. Н. Ставровскую, когда читали мой материал о неизвестной им В. М. Карепиной, говорили, что у них при чтении возникали многочисленные параллели с характером М. Н. Ставровской.

Зато в ответных реакциях детей на деспотичные тенденции их матерей можно заметить в этих двух семьях большие различия. Если дочь М. Н. Ставровской до конца не сдавалась и принимала все усилия, чтобы освободиться от душившего ее материнского гнета, то эпилептоидно-кроткий сын В. М. Карепиной вполне покорялся требованиям своей матери: послушно ездил в университет в сопровождении гувернантки, ставил в тупик профессоров отказами отвечать на некоторые вопросы на том основании, что ему «мама не позволяет» знакомиться с этим и т. п.

Классический образец эпилептоидного своеволия представляет собой внучка Михаила Достоевского – Наталия Александровна Иванова. В данном случае своеволие сочеталось с большим внутренним нервным напряжением, выражавшемся внешне в постоянном беспокойном стремлении к переменам места жительства. Неуживчивая, неугомонная, напряженная и своевольная Н. А. везде и всюду – на службе, в семейной жизни и даже в развлечениях – проявляла свои наклонности и способности к укрощению людей и животных. Это сказывается и в том увлечении, с которым она ездит верхом и объезжает лошадей, и в ее отношении, как заведующей больницей, к своим подчиненным, и в особенности в некоторых местах из ее писем к родным. Так, например, говоря в одном из писем о неудачно сложившейся семейной жизни своего брата, она высказывается чрезвычайно характерно: «На месте Вити я выпорола бы ее (жену брата) хорошенько крапивой и отпустила бы на все четыре стороны в чем мать родила, пришла бы скоро с повинной и была бы шелковая». Та же сила и твердость ее руки, та же властность и деспотизм выступают и в тех ее письмах, в которых она говорит о своих отношениях к фельдшерам, к домашней прислуге и т. п.

Эпилептоиды с преобладанием своевольного полюса, по самой сущности своего характера, легче других людей склонны вступать в конфликты с окружающими. Различные требования дисциплины, служебные обязанности, законодательные нормы и т. п. именно их в первую очередь могут тяготить как непосильное бремя. Поэтому из одного и того же эпилептоида, в зависимости от тех или иных внешних условий, может получиться и чрезвычайно полезный и ценный член общества, и преступник. Действительно, изучая своевольных эпилептоидов, мы находим среди них как величайших преступников, так и величайших организаторов, вождей и героев. Более того, сплошь и рядом преступность и организаторские способности могут даже совмещаться в одной и той же личности (Александр Македонский, Петр Великий и др.).

На школьной скамье своевольный эпилептоид, при неумелом педагогическом подходе, может производить впечатление трудновоспитуемого ребенка. Огромное внутреннее напряжение и связанная с ним потребность в мощных психомоторных разрядах, не находя себе естественного выхода, при отсутствии заинтересованности в работе, могут явиться причиной постоянных конфликтов с педагогическим персоналом, отказа продолжать ученье и т. п. Но когда этому избытку энергии дается возможность выхода, тот же самый ученик может проявить не только недюжинные способности к ученью, но и оказаться в своей среде хорошим организатором. Такие дети особенно нуждаются в хорошей физкультурной нагрузке, а также в возможности вдоволь побегать и порезвиться на переменах, причем в играх они обыкновенно бывают коноводами [205] . Мы находим подобного рода своевольные черты характера, например, в потомстве сестры писателя, Веры, у ее внука, Бориса Викторовича Иванова. Вот как пишет о нем одна из его двоюродных сестер: «Он из-за неподчинения внешнему порядку нигде не мог кончить гимназию. Помню, как-то дядя Витя его отдал в какой-то дорогой московский пансион, но Борис очень скоро ушел оттуда и уехал домой на Кавказ – «я дома один на один на кабана хожу, а здесь меня в паре с благовоспитанными мальчиками под надзором воспитателя по Москве водят» – смеялся он. Так он и не кончил курса, хотя был очень развитым, глубоко интеллигентным человеком».

С возрастом своеволие Бориса принимает все более крайние и уродливые формы. В последние годы жизни (в возрасте около 25–30 лет) он, по описанию одной его родственницы, был «невозможный человек», гонялся за своим отцом и сестрой с револьвером и, наконец, покончил самоубийством. Конечная причина самоубийства – смерть отца и проигранный судебный процесс.

Ввиду того, что эпилептоидные характеры представлены в роде Достоевских чрезвычайно богато и разнообразно, примеры различных проявлений эпилептоидного своеволия можно было бы значительно увеличить. Но я ограничусь еще только несколькими штрихами, относящимися к потомству писателя.

Всего у Достоевского было четверо детей. Старшая дочь его умерла в грудном возрасте и, разумеется, ничего не может дать в характерологическом отношении. Все же остальные его дети оказываются носителями более или менее ясно выраженных эпилептоидиых и даже эпилептических особенностей.

Второй по старшинству идет другая дочь писателя – Любовь. В заполненном ею «Альбоме признаний» она отмечает, как одну из основных черт своего характера, наряду с веселостью, гордость. Об этом же говорят и многие другие ее ответы на задаваемые в «Альбоме» вопросы, например: