Заря вечерняя

Ровно в половине восьмого в магазине слышатся торопливые шаги, звякает засов. Милиционеры занимают свои места по обе стороны двери — и начинается «штурм». Длится он недолго, всего минут пять-шесть, пока зайдут в магазин рабочие, которых милиционеры не очень-то и сдерживают, а потом очередь более-менее успокаивается и течет почти мирно.

Шаг за шагом приближаюсь к прилавку и я. И вот уже продавщица взвешивает положенные мне два килограмма хлеба. Широким, похожим на секач ножом она режет довески, быстро, но бережно кладет их сверху буханки, зорко следит за двумя красными «уточками» на весах, чтоб они встали носик к носику. А у меня сейчас другие заботы, я думаю сейчас лишь о том, как мне выбраться из толчеи, не обронив ни одного довеска. Обеими руками я прижимаю буханку к груди, придерживаю довески подбородком и начинаю отходить от прилавка. Очередь тут же смыкается, будто «выстреливает» меня из своих рядов. На середине зала, где чуть-чуть попросторней, я разворачиваюсь к двери лицом и, сторонясь нечаянных толчков, спешу на выход. На меня с завистью смотрят мальчишки, которые еще стоят в очереди, старухи расспрашивают, много ли осталось хлеба. На ступеньках уже обязательно стоит кто-нибудь из нищих. Я отдаю ему один из довесков, мягкий, ноздреватый, часто еще теплый, не успевший до конца остынуть. Остальные довески я вместе с буханкой заворачиваю в платок и несу на базар к Тасе. Можно, конечно, но дороге съесть кусочек или даже два, но так будет нечестно. Мы съедим их вместе с Тасей, сидя на лавочке в городском сквере, после того как распродадим всю редиску и молоко.

На базаре народу заметно прибавилось. Сейчас начинаются самые бойкие часы. Я занимаю место возле прилавка, а Тася бежит в магазин, чтоб взять еще буханку хлеба. Семья у нас все-таки из четырех человек, и если мы завтра на базар не пойдем, то одной буханки нам, конечно, на два дня не хватит.

Тася уже кое-что продала: несколько пучков редиски, литр молока, баночку сметаны. Но основная торговля еще впереди. Ревниво поглядывая на Рубанок, я начинаю зазывать покупателей. Они подходят, хотя и редко: редиски на базаре полным-полно, молока тоже. Сейчас ведь самое удойное время. Коровы во всех пригородных селах: и у нас в Займище, и в Гвоздиковке, и в Носовке пасутся на заливных лугах, где травы вдоволь.

Городок наш небольшой, и многих покупателей я хорошо знаю. Вот медленно идет между рядами старый сухощавый мельник, весь пропахший мукою и рожью. В прошлом году, когда мы с матерью мололи у него свое жито, он здорово подшутил надо мной. Я стоял возле мельничного рукава и наблюдал, как теплая и даже чуть-чуть липкая мука сыплется в зацепленный за гвоздик мешок. Мельник подошел ко мне, набрал горсть муки, помял ее пальцами, как бы проверяя помол, а потом вдруг попросил:

— Понюхай, не прелая?

Я доверчиво склонился над его ладонью, втянул в себя горячий мучной запах, и тут мельник легонько ткнул меня в муку носом. У меня перехватило дыхание, я закашлялся, зачихал, на глазах сами собой навернулись слезы. Мужчины и женщины, которые сидели на мешках, дружно засмеялись, глядя, как я отряхиваюсь от муки. Засмеялся и мельник. Шутка эта считается необидной. Ее проделывают с каждым, кто впервые попадает на мельницу. Но я обиделся. И не столько на мельника, сколько на самого себя. Мне ведь об этой шутке рассказывала и мать, и дед Игнат, да и на мельнице я был не первый раз — а вот все-таки попался…

Купив у Рубанок два пучка редиски, мельник прошел мимо и даже не глянул в мою сторону. Конечно, он меня не помнит. Мало ли каких мальчишек не бывает на мельнице и мало ли с кем он не проделывает свою излюбленную мучную шутку!

Вслед за мельником появляется под ручку со своей женой Саррой Зяма, но не тот, который футболист, а тот, который собирает тряпки. Тяжело постанывая, он наклоняется над моим платком и начинает выбирать редиску. Нет никакой силы смотреть, как он это делает. Каждую редисину Зяма долго и мучительно давит пальцами, проверяя, не пустая ли, вертит в руках пучок и так, и этак и даже дует на ботву, словно на куриное перье. Наконец, о чем-то посоветовавшись с Саррой на непонятном нам еврейском языке, он достает деньги и бросает редиску в авоську, где уже копошится связанная по ногам курица.

Через минуту-другую после Зямы проходит по базару, ласково и приветливо всем улыбаясь, учитель математики Бидулин. Говорят, в войну у него погибла вся семья, а сам он чудом остался в живых — спасся от расстрела у нас в Займище. Теперь Бидулин живет один-одинешенек. На базар он ходит чаще всего за молоком. Покупает всего поллитра и никогда не торгуется.