Заря вечерняя

Раньше он толком и не знал, где это бюро находится. И теперь немало удивился, обнаружив его почти в самом центре города в небольшом домике, по старинке обнесенном зеленым внакладку забором. Возле домика стояло несколько автобусов с черными продольными полосами, грузовые машины и даже две или три подводы. Николай торопливо прошел мимо них во двор к домику. Ему вдруг показалось, что все это неправда, что забрел он сюда по ошибке и сейчас уйдет, что никто у него не умер и не мог умереть… Но это обманное, ненадежное чувство сразу пропало, как только он оказался в узеньком коридорчике среди таких же, как и он, хмурых, молчаливых людей. Николаю подсказали, что вначале надо зайти со справкой о смерти к какому-то Ивану Федоровичу. Он зашел. Его встретил мужчина, еще не старый, но уже поседевший, с белесыми, кажется, тоже поседевшими глазами, в старомодных нарукавниках и старомодных круглых очках. Оценивающе глянув из-под этих очков на Николая, он деловито и бодро спросил:

— Что у вас?

— Вот, — протянул Николай справку о смерти.

— Хорошо, — торопливо прочитал ее Иван Федорович и стал выписывать квитанцию. — Рост?

— Чей? — сразу не сообразил Николай.

— Умершей, разумеется.

Николай на минуту задержался с ответом, с обидой обнаружив, что не может точно сказать, какого мать роста. Как-то не случалось ему при жизни говорить с ней об этом. Знал он лишь, что при встречах и расставаниях приходилось ему немного наклоняться, чтоб мать могла обнять и поцеловать его.

— Чуть пониже меня, — сказал он Ивану Федоровичу.

Тот еще раз бросил на него оценивающий — с ног до головы — взгляд и что-то черканул в квитанции.

— Венки брать будете?

— Будем.

— Сколько?

— Один, наверное.

— Металлический или хвойнозеленый?

— Зеленый, — почти его словами ответил Николай.

Высоко подтянув нарукавник, Иван Федорович ловко начал подсчитывать сумму на крохотной электронно-вычислительной машинке. Она тихонько, ласково жужжала, тасуя на оранжевом табло цифры. Наконец Иван Федорович выдал ему квитанцию и отпустил:

— Теперь в кассу.

Николай вышел в коридор и занял очередь в кассу за двумя женщинами в черных, должно быть купленных здесь же, в бюро, платочках. После торопливого трудного разговора с Иваном Федоровичем ему рядом с этими тихо переживающими свое горе женщинами стало легче и спокойнее. Николаю вдруг пришла в голову странная и, наверное, неправильная мысль о том, что людей объединяет рождение и смерть, а разъединяет жизнь. В жизни люди могут быть врагами, недругами, а в рождении и смерти только братьями.

— Он и не думал умирать, — вытирая кончиком черного платка слезы, проговорила одна из стоящих впереди женщин.

— Никто не думает, Маша, — ответила другая.

— Но ведь совсем еще молодой. Может, я что накликала, все поругивала его, такой ты, сякой ты…

— Брось, Маша. Судьба, значит.

— Лучше бы я умерла…

— И тебе не надо. Никому не надо…

Готовясь платить деньги, они замолчали, а Николай неожиданно вспомнил, как в первый раз пришли к нему в голову страшные необоримые слова: «Я умру». Ранним зимним утром, утопая в сугробах, он бежал в школу через широкий завьюженный пустырь. Было еще совсем темно, над пустырем сияли холодные искрящиеся звезды, от далекого, почти невидимого на горизонте березняка доносились порывы ледяного ветра. Закрываясь от него кожушной рукавицей, низко наклонив голову, Николай протаптывал в снегу тропинку, радовался, что сегодня придет в школу самым первым и до начала уроков сможет погреться возле горячей, только что протопленной тетей Варей печки. И вдруг он глянул на небо, на неисчислимые звезды — и замер. «Я умру», — родилось в нем до этого неизвестное, неведомое чувство. Запрокинув голову, он долго стоял один среди белого, занесенного снегом пустыря и ничего не понимал: зачем и откуда родилось это чувство и почему он должен умирать, когда все остальное: звезды, деревья, ветер — останется жить…

Потом, повзрослев, Николай придумал себе уловку — он умрет, но это будет еще очень-очень не скоро, лет через шестьдесят или шестьдесят пять. Но годы шли, и, но мере того как это расстояние сокращалось, Николай вынужден был придумывать иные, более веские и убедительные уловки. И он наконец придумал, изобрел себе веру в конечность мира. Рано или поздно все умрет: деревья, ветер, земля, солнце, звезды. А раз умрет все, то незачем бояться собственной смерти. Она лишь одна из многих в ряду общего неизбежного умирания…

Легко было жить Николаю с этой верой до сегодняшнего дня…

Заплатив деньги, он через заросший по углам крапивою двор пошел на склад, где выдавались гробы. Странно было их видеть стоящими друг на друге, десятка полтора или два, пугающе-черных, как-то неестественно, не по-живому пахнущих сосною. Двое рабочих, кажется уже подвыпивших, глянув на квитанцию Николая, поставили на неширокий стеллаж первый попавшийся гроб и открыли крышку, которая у них в деревне называется по-иному: величественно и значимо — веко.

— Подойдет? — спросил один из рабочих, закуривая папироску.