Заря вечерняя

— Подойдет, — ответил Николай, почему-то не смея проверять, действительно ли хорош гроб. Да и какое это имело значение, хорош он или плох.

— Тогда грузим, — дружно взялись рабочие за гроб и вынесли его на улицу к заказанному Николаем автобусу.

— Кто умер? — полюбопытствовали они.

— Мать.

— Мать — это худо. — Рабочие присели на скамейке возле забора, стали наблюдать, как шофер захлопывает дверь автобуса. Потом один поднялся, подошел к Николаю: — Может, кинешь трешницу, подберем получше.

— Не надо, — ответил Николай.

— Ну смотри, — пожал плечами рабочий, вернулся на свое место и уже вдогонку Николаю крикнул: — Не серчай, парень. Живым — живое.

Автобус остановился возле морга, длинного, похожего на сарай здания с высокой двустворчатой дверью. Валентина и Борис уже ждали Николая. Втроем они занесли гроб в небольшой коридорчик и поставили на шаткий, покрашенный черной краской стол.

— Сейчас вывезут, — застыла возле гроба Валентина.

Николай промолчал. Пока не видел он мать мертвой, в нем все равно еще жила какая-то невозможная жестокая надежда, что все это ложь, неправда, что сейчас вот откроется дверь и мать выйдет к ним, молодая, смеющаяся. Оставив здесь, в этом могильном доме, гроб, все свои терзания и муки, они уйдут домой, сядут за стол и выпьют за материно выздоровление по рюмке хорошего крепкого вина.

Дверь действительно открылась. Пожилая грузная женщина в рабочем халате вывезла на каталке мать. Валентина сразу зашлась в плаче, отвернулась к стенке. А Николай, чувствуя, как все его тело охватывает горячий, словно электрический удар, озноб, подошел к матери и глянул ей в лицо. Говорят, мертвые похожи на спящих людей. Мать не была похожа на спящую, она была мертвой. Николай не увидел на ее лице ни успокоения, ни так всегда поражающей людей прощальной улыбки мертвых, не заметил он ни печали, ни сожаления. Во всем ее облике, в туго сложенных на груди и зачем-то связанных ленточкой руках, в устало закрытых веках ему вдруг почудился один лишь укор, обращенный не к оставшимся жить, а к самой себе. Как будто мать говорила, как же так она позволила себе умереть, оставив и Николая, и Валентину, и Сашку одинокими, беззащитными. Никому они теперь не нужны, никто им не поможет, не поддержит в трудные минуты жизни, никто их так не приласкает, не приголубит, как она, никто не поймет их лучше ее материнского сердца. Нельзя ей было умирать, никак нельзя, ей надо было жить, из последних сил, но жить. Не для себя, конечно (для себя она готова была умереть сотни раз), а для других, для родных ей бесценных людей.

Николай ничего не смог ответить на этот ее укор, ничем не смог ее успокоить, да и нуждалась ли мать сейчас в успокоении? Лишь одно он понял твердо — что до конца своей жизни не забудет материного мертвого лица, такого, каким он увидел его в первое мгновение, и теперь будет желать, чтобы в будущем, возможно, не таком уж и далеком, на его мертвом лице можно было прочитать такой же немой, скорбный упрек, обращенный к самому себе…

— Зачем эти ленточки? — спросил Николай у женщины, заметив, что и ноги у матери туго, возле самых щиколоток связаны.

Женщина оставила его вопрос без внимания, продолжая заниматься своим делом: поправляла у матери на голове шаль, которую Николай когда-то подарил Валентине на день рождения.

— Она немая, — объяснил молчание женщины Борис.

Николай по-иному, иными глазами посмотрел на эту стареющую глухонемую женщину. Может, она не по воле случая, а нарочито, обдуманно пошла работать сюда, может, ей, лишенной возможности общаться с говорящими людьми, легче рядом с мертвыми, немыми…

Поправив у матери шаль, женщина на минуту задержалась у ее изголовья, глянула матери в лицо, потом в лицо Николаю и покачала головой. Николай без особого труда понял ее жест, она сокрушается, что мать умерла совсем еще молодой, что ей бы только жить да жить за такими хорошими взрослыми детьми.

— Что поделаешь, — пожал плечами Николай.

Немая поманила Бориса, и они вдвоем, отстранив Николая и Валентину, переложили мать из каталки в гроб. Жесткая, набитая стружками подушка под головой матери едва заметно прогнулась. Николаю показалось, что острые, сломавшиеся стружки причинили матери боль, и он тут же решил, что дома, в селе, обязательно положит матери под голову пуховую мягкую подушку, хотя она и любила спать всегда на чем-нибудь жестком: на небрежно сложенном еще бабкином рядне, а то и на фуфайке.

Пока Валентина доставала из сумки тюлевое покрывало, немая подвела Николая к матери и, показывая на ленточку, начала изображать, будто перевязывает этой ленточкой свою руку.

— О чем она? — спросил у Бориса Николай.

— Она говорит, — пояснил Борис, — что ленточку надо сохранить.

— Зачем?

— Говорят, если случится у кого-либо вывих и перевязать такой ленточкой ушибленное место, то все проходит.

— И ты веришь в это?

— Не верю. Но все может быть…

Николай немного с удивлением посмотрел на Бориса, потом согласно закивал головой женщине, мол, он все понял и сделает все так, как принято, как делают в народе.