Заря вечерняя

Вот Николай болеет скарлатиной, и мать, укутав его тулупом, везет в районный центр, в больницу. Он уже знает, что его оставят там, и плачет, потому что до этого ему ни разу не приходилось разлучаться с матерью.

А вот они на утренней заре боронуют только что засеянный клинышек проса. Боронуют вручную, «на себе», старенькой, одолженной у деда Иваньки бороной с дубовыми, отполированными до лакового блеска зубьями. Работа эта тяжелая, «лошадиная», и, чтоб как-то облегчить ее, мать вдруг начинает петь хороводную шуточную песню:

А мы просо сеяли, сеяли,
Ой, ди-лада, сеяли, сеяли.

Николай, посильнее налегая на веревку, тоже в шутку отвечает ей:

А мы просо вытопчем, вытопчем,
Ой, ди-лада, вытопчем, вытопчем.

И уж веселей и легче им работать. Борона, кажется, сама бежит по полю, разрыхляя влажные от утренней росы комья земли, оставляя за собой ровные неглубокие борозды.

Потом вспомнилась ему первая поездка на родину отца, в маленький, затерянный среди лесов поселок Мосты. Все пять километров от села до районного центра мать несла Николая на плечах, изредка лишь опуская на землю, чтоб он пробежался по травке, размял ноги. Хорошо было Николаю держаться за материны плечи, смотреть вдаль на только что восстановленный железнодорожный мост через речку Сновь, на чудом уцелевшую водокачку, на районную двухэтажную школу, которую Николай принимал за поезд.

Вокзал был разрушен, и они с матерью долго сидели на длинных, построенных на скорую руку под тополями скамейках рядом с солдатами, по большей части ранеными, безногими, безрукими, слепыми. Потом они ехали на поезде, который оказался совсем не похожим на школу. Запомнилась Николаю печка-буржуйка, холодная, заржавевшая в летнюю пору, квадратные окна с тугими ремнями и еще дым от паровоза, то черный, страшный, вьющийся, словно какое-то чудовище, вдоль поезда, то легкий, белесый, рвущийся в прозрачно-голубое высокое небо.

Вышли они с матерью на коротком полустанке Деревины, где поезд стоял всего две минуты. Попив воды из глубокого каменного колодца, они пошли по широкой песчаной дороге, вдоль которой тянулись, волновались на жарком ветру уже начавшие дозревать ржаные поля. Мать изредка наклоняла колосок, выбивала из него на ладонь зерна и отдавала Николаю. Он высыпал зерна в рот, еще совсем мягкие, не успевшие как следует затвердеть, долго жевал их, ощущая во рту хлебный, чуть-чуть терпкий запах. Мать улыбалась, брала Николая опять на руки, и они шли дальше, разговаривая и мечтая о том, как их встретят в Мостах.

Вскоре по правую сторону от дороги показалось село Кусеи, окруженное садами и длинными полосами цветущих подсолнухов. Николай думал, что они зайдут сейчас в село, так манившее их высокими журавлями колодцев, рясно уродившим белым наливом, прохладой верб и осокорей, которые почти смыкались кронами над неширокими улицами. Но дорога повела их по околице, мимо кузницы и конной молотилки, мимо плетней и канав, разъединяющих огороды и луг. Раза два она нырнула в небольшие овражки, заросшие полынью, и уперлась в ручей, за которым начинался громадный темно-зеленый лес. Но добраться до этого леса было не так-то просто. Вначале надо было перейти через ручей по узенькой шаткой кладке, а потом через луг, сплошь заполоненный гусиными стаями. Николаю стало страшно, потому что гуси, завидев их, начали подниматься с насиженных мест, вытягивать длинные шеи, гоготать и шипеть. Он крепче прижался к матери, готовый заплакать, но она успокоила его, сломала лозовый прутик и смело шагнула на кладку. Та пошатнулась раз-другой, прогнулась, почти касаясь воды, но все-таки выдержала и мать, и Николая и перенесла их на другой берег. На гусей, которые заволновались, загоготали еще сильней, мать замахнулась прутиком, и они расступились, пропустили их к лесу. Николай осмелел, обрадовался и, оборачиваясь к ручью, стал дразнить гусей: «Гуси, гуси! Га-га-га!» Мать тоже чему-то радовалась и целовала Николая в щеку.

Дальше дорога шла лесом: то сосновым бором, то густым, непролазным орешником, то дубравой, где каждый дуб был такой толщины, что Николай с матерью, сколько ни силились, но так и не смогли его обнять.

В лесу было сумрачно, прохладно. Николай все чаще просился у матери на землю и бежал рядом, весело шлепая босыми ногами по травянистой тропинке. Время от времени Николай вспоминал гусей и принимался объяснять матери, что сидели они там, на лугу, не просто так, что это злой-презлой волшебник заставил их стеречь лес, и чтобы освободить гусей, надо сделать какое-либо доброе дело. Мать соглашалась с ним, говорила, что вот Николай вырастет и совершит много-много хороших дел.