Заря вечерняя

Неожиданно дорога раздвоилась. Одна, обогнув небольшой осиновый кустарник, побежала влево, а другая, прячась в густой нетронутой траве, — вправо. Мать на минуту остановилась, припоминая, куда идти. И припомнила: отец, с которым она за недолгие годы замужества всего несколько раз ездила в Мосты, всегда останавливался здесь, на раздорожье, и шутя говорил: «Налево дорога в Карповку, туда не ходи, там леса дремучие, люди злые, а направо — в Мосты, там и люди веселее, и леса прозрачнее». Смешной, наверное, был у Николая отец… Они свернули направо. Леса действительно вскоре закончились, и их встретил рокотанием ветряной мельницы маленький, в две улицы, поселок.

Потом в годы детства и юности Николай часто ездил в Мосты, где все признавали в нем отцовскую кровь, хотя он больше походил на мать. Но все-таки та самая первая поездка запомнилась ему больше остальных и не выходит из памяти до сегодняшнего тяжелого, горестного дня.

— Я вот еду и все думаю, — опять заговорил шофер, — может, согласись Танька на дружбу с моим Славиком, все бы и обошлось…

— Почему вы так думаете? — отвлекся от своих воспоминаний Николай.

— Да не любил ее никто сильнее…

Николай перебрался назад к шоферу, но ничего не ответил. Любовь, конечно, есть любовь, но жизнь сильнее и суровей ее…

Грозовая лиловая туча потихоньку отстала от них, переместилась куда-то на запад, но вместо нее нависли над ночной дорогой низкие лохматые тучи обложного дождя. Он мелко, убористо застучал по ветровому стеклу, по крыше; со всех сторон машину окутал густой туман. Лучи фар едва отнимали у него несколько метров мутного кирпично-сизого пространства.

Вскоре они заблудились. В кромешной мокрой темноте шофер не заметил указателя, и они километров десять ехали по какому-то заброшенному, изрытому трещинами и выбоинами асфальту. Но вот и он закончился, истаял в грязной черноземной дороге. Шофер, ругая погоду, дорожников и самого себя, начал разворачиваться. Николай попробовал его успокаивать, но потом замолк и даже как будто задремал. Ему вдруг представилось, что во всем этом пустынном ночном пространстве нет нигде ни единого живого существа, ни единой деревеньки или хуторка и что теперь им ни за что не выбраться на дорогу. В какую бы сторону они ни поехали, везде их ожидает одно и то же: тоскливая, безмолвная темень, нескончаемый, надоедливый дождь, низкие, почти соприкасающиеся с землей тучи. И среди этих туч, темноты и дождя им теперь предстоит странствовать вечно на утлой, дребезжащей машине, и мать останется так и не захороненной…

— Кажется, выбрались, — облегченно вздохнул шофер, разгоняя машину.

Николай открыл окно, набрал в горсть воды и плеснул себе в лицо. Но она нисколько не взбодрила его, не освежила, почему-то показалась затхлой и неживой. Он устало откинулся на спинку сиденья и, наверное, больше часа ехал в полудреме, в полузабытьи, ни капли не веря словам шофера и не желая им верить. Ему захотелось навечно остаться в этой ночи с матерью, блуждать и кружить по бесконечным дорогам, лишь бы потом, в будущем, не возвращаться к жизни, не радоваться ее светлым непреходящим дням…

Пробудился, пришел в себя он уже на рассвете. Дождь постепенно затих. Небо на востоке начало сереть, еще мутное, глухое, но уже готовое принять в свои объятия возвращающееся с ночлега солнце. Мокрые деревья по обе стороны дороги проступили резче, определенней, дрожа на утреннем ветру чистыми клейкими почками…

При выезде из Чернигова они остановились возле заправочной станции. В это раннее время было здесь пустынно, голо, лишь на бугорке, опершись на палочку, стояла крохотного, почти игрушечного роста старушка. Завидев машину, она проворно подошла поближе и принялась просить шофера:

— Довези, сынок, до Березанки.

— Не могу, — отказался тот.

— Почему же? Машина, чай, пустая?

— Груженая, — стоял на своем шофер.

Старушка обиженно замолчала, но потом принялась просить снова:

— Мне только до церкви. Чистый четверг сегодня.

— Ну ладно, садись, — сжалился шофер.

Старушка быстренько, заученно (видно, ездила не первый раз) открыла дверцу, глянула на привязанный к ножкам сидений, словно распятый гроб, на чуть привявший хвойный венок и отшатнулась:

— Что ж ты сразу не сказал?

— Я говорил. Груженая машина.

Старушка склонила голову, тихонько перекрестилась и вдруг спросила Николая, неизвестно как почувствовав, что кто-то умер именно у него, а не у шофера:

— Отец или мать?

— Мать, — ответил Николай.

— Старая?

— Нет.

Неожиданно старушка заплакала. Слезы навернулись ей на глаза, сделав их какими-то зеркальными, ледяными, потом упали на щеки, но никуда не потекли, застыв в глубоких темно-коричневых морщинах.

— Как звали-то? — опять спросила она Николая.

— Галиной, — ответил он. — А зачем вам, бабушка?

— Помяну в церкви, свечечку поставлю, если, конечно, позволите.

— Позволим.

Старушка поправила за плечами узелок, взяла в правую руку палочку и, намереваясь идти, пожелала им:

— Ну, езжайте с богом.

— А вы? — спросил Николай.

— Я пешочком. Тут ведь недалече.

— Да чего там, садитесь, — стал упрашивать ее шофер.