Заря вечерняя

Предстояла Николаю еще одна дорога, к председателю. Надо было договориться насчет оркестра. Несколько лет тому назад старый, ныне покойный председатель Трофим Трофимович закупил по дешевке в районном Доме культуры списанные инструменты, подремонтировал их и передал, по его собственному выражению, «на растерзание» в клуб. Но инструменты не «растерзали». Их прибрал к рукам недавно вернувшийся из армии Толя Ткаченко, который служил в музвзводе и понимал толк в инструментах и в музыке. Подудев полгода вразнобой, деревенские ребята в конце концов сладили оркестр, и его со всех окрестных сел стали приглашать то на похороны, то на свадьбу, то на торжественное собрание. Трофим Трофимович таким поездкам не препятствовал, а вот новый председатель, человек молодой, нездешний, говорят, поощряет не очень.

Несколько минут Николаю пришлось подождать возле двери, пока председатель кого-то шумно и строго отчитывал по телефону. Потом он вошел в светлый, чуть-чуть даже модерновый кабинет, какие любят сейчас молодые колхозные председатели, поздоровался.

— Я насчет оркестра.

— Для учительницы, что ли? — наверное, не помня материного имени-отчества, спросил председатель.

— Да.

— Ну как я тебе его дам! — взялся он снова за телефонную трубку. — Трактористы они все у меня, шоферы, а сейчас посевная, каждый час на учете.

— Тогда что же, с попом ее хоронить?! — не выдержал и Николай.

— Зачем с попом! В районе, в депо есть оркестр. Договорись, я машину дам.

— А там что, все пенсионеры?

Председатель сдвинул в сторону какие-то бумаги, ударил ладонью по столу:

— Разгоню я этот оркестр. Вот здесь он у меня! — Но потом смягчился, спросил ровно и тихо: — К которому часу тебе?

— К двенадцати.

— Ладно, будут. Только чтоб никаких там выпивок. Отыграют — и по работам. Деньги оплати в кассу.

— Хорошо, — ответил Николай и распрощался с председателем, ничуть не обижаясь на него. У живых — живые заботы…

Через березняк, через торфяное, не просохшее еще болотце он заторопился домой. И с каждым шагом ему становилось все горше и горше. Что же он делает, зачем бродит по селу, занимаясь бог знает чем?! Ведь все это могли бы сделать и другие люди, а ему сейчас надо неотступно быть рядом с матерью. Пока она не похоронена, она еще с ним, и он еще сможет насмотреться на ее родное, не успевшее постареть лицо, сможет сказать ей последние прощальные слова. А завтра уж будет поздно, с завтрашнего дня она расстанется с миром, а значит, и с ним, навсегда.

Во дворе истошно кричали куры. Николай зашел в калитку и увидел, что Тоня Слепчиха, которую в селе все неуважительно зовут просто Тонька, режет кур в углу под сараем. Приоткрыв дверцы будки, она ловит очередную курицу, крепко зажимает ее между ног, потом заворачивает назад голову и одним-двумя взмахами ножа ловко перерезает горло. Николай удивился, что занимается этим Тонька, которая, сколько он помнит, ни разу не была в их доме, а теперь вот набилась в непрошеные помощники. Он прошел мимо, не сказав ей ни слова, но на крылечке опять остановился, огорченный. Возле погреба, сваленные в кучу, лежали материны горшки и кувшины. Николай не удержался и аккуратно расставил их вдоль забора. Мать любила, чтобы посуда у нее всегда была чистая, выжаренная в печке, чтобы каждый горшок и кувшин стоял на своем месте, сияя насухо вытертым подрумяненным боком. Как бы обиделась и возмутилась мать, увидев этот беспорядок, это равнодушие к ее родным вещам, составлявшим часть ее нехитрой деревенской жизни. И как, наверное, полагалось бы сейчас возмутиться и обидеться вместо матери ему, Николаю. Но в душе у него вспыхнула не обида, а лишь горечь, пришла в голову какая-то обреченная, тяжелая мысль: «Умерла мать, и все пошло прахом…»

Возле гроба людей заметно поубавилось. Нестойкий весенний день уже клонился к вечеру, и народ, заглянув на минутку к гробу, бежал заниматься хозяйством, стараясь выполнить намеченное до ночи, до темноты. Неотступно сидела возле гроба лишь Ксения, да Луговичка сверлила глазами каждого входящего и выходящего.

Николай присел в изголовье на табуретке, поправил у матери на груди чуть сбившееся покрывало, прикоснулся к ее щеке, такой родной и любимой, но уже безвозвратно холодной, далекой, отстраненной от всего живого. Неожиданно к нему на колени вспрыгнул их старый, немного диковатый кот Васька. Вытянув шею, он посмотрел вначале на мать, потом на Николая, словно ожидал услышать от него объяснение, почему это хозяйка спит среди белого дня, когда в доме и на огороде столько весенней неотложной работы.

— Не положено коту, — забеспокоилась Луговичка.

— Пусть сидит, — защитил Ваську Николай и прижал его к себе, старого, не очень любившего ласки и нежности.