Зарницы грозы

— Да не хочу я никем становиться! Мне обычным котом у Ягжаль жилось прекрасно. Если эта жизнь вернется — будет самая лучшая награда.

— Эх, не понимаешь ты жизни, рысь! Да и нескоро еще ты вернешься к Ягжаль. Разве что она сама сюда прискачет тебя забрать с собой. А этого, сам понимаешь, не случится. Так что временно я твой хозяин. Если ты еще хочешь над собой хозяина, по кошачьей привычке.

И вроде бы так все и есть. И разве можно покидать ополчение, если царство еще не свободно, а впереди и того пуще опасности? И чин Финист не со злого умысла посулил. Но почему-то — может, оттого, что Ясный Сокол был во хмелю — снова пробудилась в Баюне застарелая обида.

Рысь и сам уже не знал, чего ему хочется больше: новой жизни со славными подвигами — или прежней, спокойной, понятной. К тому же, он сильно устал. Поэтому просто нашел себе в тереме укромное место, где шум пира был почти не слышен, из кольчуги кое-как вылез, зацепившись ею за гвоздик, лег и уснул.

Корма демонов Баюн давно не касался и не думал об этом. Да и как: Волх в своих запасах шариться никому не позволяет, узнает — сожрет на месте. Жадность его одолевает после жизни впроголодь. А сам Баюн — не Емеля, чтобы вещие сны зрить. Однако же был у него в тот раз сон — не сон, видение — не видение. И такое тяжелое, что даже отдохновения не принесло.

Во сне Баюн ничего не видел — он не мог там видеть, а может, это тьма была такой непроницаемой. Шевельнуться он тоже не мог — или не мог почувствовать, что шевелится. Его будто замуровали в сплошной камень. Все, что Баюн осознавал, была боль, но не телесная боль. Бессилие, унижение, горечь поражения и мучительная, чудовищная тоска по ушедшему сплетались в эту боль, доходили до наивысшего своего пика, когда кажется, что вот-вот не выдержит сердце, и на этом пике застывали, продлеваясь в черную недвижимую вечность. Баюн во сне знал, что ни сбежать, ни получить снисхождение он не сможет никогда. Кто так сделал, спрашивал рысь мысленно, и получал равнодушный ответ: Вий. Кто же еще.

— В чародейских книгах об этом есть, — сказал ему Финист вечером следующего дня, когда пришел в себя. — Думается, что туда попадают демоны после смерти.

— Все демоны? У них нет другого пути?

— Смеешься? Они же демоны. Никто их на небо не пустит.

— А Скимен?

— Ну, Скимен жив пока что. Но я слышал, у него шанс есть. А у нашего вряд ли.

«Старый Волх сейчас там. И наследник его, если нам не повезет, тоже там же окажется».

— Ну что, Баюн, — спросил Финист, — будешь советником моим? Жить отныне дома, в Лукоморье сможешь, а не по лесам хорониться. И Ягжаль здесь поселиться сможет, если захочет. Палаты тебе в царском тереме выделим. Еда — какая хочешь. Соглашайся, пока я щедрый.

— И что я делать буду должен?

— Да то же, что и раньше. Меня сопровождать, беседовать со мной. Советы мне давать, естественно. За свою жизнь не волнуйся. Я с верховным навой поговорю, он Волха попросит, чтобы и от тебя Мару отводил. А если владыка откажет — напомним, что ведь это ты его к нам привел.

— Скажи, Финист, — перебил его Баюн, — демонов можно обратить ко свету?

— Ну ты же сам видел, что можно! Но очень трудно. Светлый Конунг из кожи вон лез, чтобы свое детище наставить на верный путь. Хидушскому Муругану больше свезло: страна чародейская, тамошняя Правь сильна, но и то — мирные-то хидушцы мирные, а враждебным соседям по зубам вдарить не испугаются. Да зачем тебе это? Не нам, смертным, думать о таких вещах. Ты чин-то согласен принять, или так и будешь болтаться неприкаянным?

— Согласен, согласен. Только бумагу же подписать надо?

— Просто лапу в чернила окуни и припечатай. Да не всю, куда ты размахнулся, у тебя лапы, как у олифанта!

Волх мне через щупальце в разум внушает, рассудил Баюн, а ну как и я могу ему внушить чего-нибудь? Смешно, конечно — маленький рысь и такая громадина. Но попытка — не пытка. Лавина ведь тоже с камушка начинается. Ежели осерчает опять Светлый Князь, снимет свое благословение, а то и в бой с демоном вступит, то пойдут прахом все усилия Баюна. Да к тому же, даже Волх таких мучений в посмертии не заслуживает. Какое-никакое, а все-таки живое, дышащее создание. И притом — свое, больше даже, чем свое. Вот что есть государство, как его можно любить? Это престол, это витязи славные, это победы русичей, это законы и жизни уложение. Это когда покой и порядок. Но оно словно воздух — пока есть, не замечаешь почти. Вон при Горохе его будто бы и не было, при Соловье — тем паче. Не за царство люди вступались, но за себя, за близких своих, за края, где родился и вырос. А когда воздушный мираж обретает плоть, когда ты видел его воочию, видел, что он получает раны, чувствует боль, ест, радуется, злится, что у него есть разум и нрав, даже родичи есть — тут уже отношение совсем другое. Пусть и похож он на тварь окиянских пучин, а норовом — деспот. Какой достался...