Зарницы красного лета

Таким образом, партизанская оборона вокруг Солоновки напоминала подкову — она оставалась незамкнутой лишь с северной стороны, где лежала неоглядная равнинная степь. Подступы ко мпогим участкам обороны были защищены озерами с тонким льдом, лишь слегка припорошенным первым снежком.

Хозяйка небольшого пятистенного дома, где мы нашли приют, была солдатской вдовой — муж ее погиб где-то в болотах на Западном фронте. Оставшись с тремя детьми — сыном и двумя дочками,— она хотя и защемила в себе горе, но не смирилась с ним, как и все солдатские вдовы. Это заметно было и по ее глухой замкнутости, раннему — не по годам — постарению и ввалившимся глазам, часто и надолго останавливающимся на чем-либо, зачастую не стоящем и секундного взгляда. Даже то, что в доме шумно толпились чужие люди, ее, казалось, совершенно не занимало. Она разговаривала лишь с тетей Грушей да иногда шепотком что-то говорила своим дочушкам, белоголовым, с косичками, одетым, как одевались взрослые женщины,— в ситцевые кофточки и длинные, до пят, юбочки с оборками на подолах.

— Тетя Марья, а где же Петрован?— спросил ее Илюшка, едва мы вошли в дом.

— Дак он, поди-ка, в штабе,— невесело ответила хозяйка.

— А чего он там ночью?

— Он завсегда крутится там допоздна.

Мы едва дождались Петрована. Когда он переступил порог, я сначала принял его за партизана, потому что вошел он с настоящей пикой. Хотя Петровану шел всего тринадцатый год, он был рослым мальчишкой, да к тому же в высокой шапке, вроде малахая, отделанной рыжей собачиной. Увидев, что чуть но вся кухня занята чужими похрапывающими людьми, он прежде всего спрятал свою драгоценную пику на полатях — мало ли что, любой может позариться на такое оружие. Потом но спеша разделся, стряхнул снежок с шубенки и шапки, повесил их на гвоздь и, пройдя в куть, поздоровался со своей теткой. Илюшку в знак приятельства он слегка потрепал за ухо, а на меня взглянул коротко и полупрезрительно, недоумевая, на каком основании я затесался в его семью. Он не торопился говорить о причине позднего возвращения домой и, присев у стола, по-хозяйски оглядел кухню.

— Ты чо так долго?— все же спросила его мать.

— Дела-а,— ответил Петровап, как любят отвечать мужики.

— Какие еще ночыо у тебя дела?

— Всякие...

После гибели отца Петрован, как это случилось со многими осиротевшими за войну мальчишками, быстро распрощался с детством и теперь чувствовал себя хозяином в доме, человеком серьезным и степенным, ответчиком за всю семью. Он спокойно дождался, когда мать вытащит из загнетки заветный чугу-бок, нальет ему в глиняную миску щей, и, только отведав их, пояснил:

— Флаги делали и развешивали.

— А для чо? — подхватил разговор уже Илюшка.

— Праздник завтра.

— Праздник? Какой же?

— Большой, Илюха, праздник, большой,— милостиво заговорил с еще малым двоюродным брательником Петрован.— Только не церковный, а наш, советский. Завтра сполняется два года Советской власти. Из облакома пришла депеша: везде, по всем селам, устроить маньфистации с красными флагами и митинги, а потом петь революционные песни и читать полезные книги. Понял? Нам-то, знамо, завтра не до митинга. После уж, когда беляков отгоним, будем митинговать, а флаги должны висеть. Приказ самого главкома.

Один из партизан, спящих на полу, заворочался и, не поднимая головы, проговорил:

— Что-то загибаешь ты, парень.

— А ты, дядя, спи знай,— ответил ему Петровап.— Тебе воевать утром. Тогда и увидишь.— Продолжая хлебать, он опять начал говорить лишь для своей семьи: — Кумача мало, вот беда. Главком велел из-под земли достать, а где его пайдешь под землей? Развесили по всем улицам, особо поближе к позициям, но маловато, знамо...

— А зачем ближе к позициям? — спросил Илюшка.

— Чтобы белякам видно было, как мы празднуем.

— Слушай, парень, обожди-ка,— не стерпел проснувшийся партизан и, приподнявшись на локте, уставился на Петрована удивленным взглядом.— Видать, ты грамотей. А знаешь ты, грамотей, когда Советская власть на свет явилась?

— После Октябрьской революции,— ответил Петровап без малейшей заминки.

— То-то! Стало быть, в октябре. Помню, двадцать пятого числа. Был я тогда в Петрограде...

— Это по старому стилю, в октябре-то...

— Верно, по старому,— согласился партизап с ехидпой усмешкой.— Стало быть, надо прибавить тринадцать дней? Прибавим. Какой же месяц будет? Какое число? Седьмое ноября! А завтра какое? Пятнадцатое! Прошел уже праздничек-то, товарищ грамотей, не знаю, как по имени и батюшке. Опять не отметили, как и в прошлом году, не до того было...

— А вот и не прошел! — продолжал упорствовать Петрован.— Завтра будет, товарищ солдат, увидишь утречком.

— Да почему именно завтра?

— А я почем знаю? Лучше поздно, чем никогда.

— Кто так сказал?

— Главком.

— Ты что, в ординарцах у него состоишь?

— При мне было сказано.

Партизану ничего не оставалось, как опять улечься, но сообщение Петрована, судя по всему, не было мальчишеской выдумкой. И партизан задумчиво почесывал щеку, обросшую колючей щетинкой.