Зарницы красного лета

Но вот темя Яшки окончательно скрылось под водой. Тогда Андрейка Гулько, первым поборов страх, нырнул и через несколько секунд вытолкнул Яшку из впадины. Тут все мы дружно бросились к утопающему. Толкаясь, мешая друг другу, мы вытащили его сначала на отмель, а потом и на берег.

Не зная, как откачивать Яшку, мы долго трясли его в несколько рук и переворачивали с боку на бок. Толком не помню, что помогло нам тогда, но только из нашего Яшки, как*из шланга, начала бить струя воды.

Долго он со стенаниями метался на пригретом песке. Мы наблюдали за ним с испугом, любопытством и жалостью. Многие пытались заговорить с Яшкой, но в ответ он только обводил всех осоловевшим взглядом. Потом Ванька Барсуков помог ему сесть. Тут Яшка, все еще мучаясь икотой, хватаясь за грудь, поймал на себе крестик и выговорил первые слова:

— Спас господь-то...

— Мы тебя спасли,— резонно поправил Андрейка Гулько.

— А вас кто надоумил? Он!

— _лВот как начнешь опять тонуть, мы спасать тебя не будем, так и знай! — всерьез разобидясь, постращал его Андрейка.— Поглядим, как господь тебя спасет!

— Не богохуль,— простонал Яшка.

— И от ремня он тебя спасет?

— От какого еще ремня? _х — От отцовского.

— А вы не говорите, что я тонул! Боже упаси!-— испугался Яшка.— Тогда, знамо, он задаст.

— А господь?

— Чего ты привязался?— бросился защищать дружка Ванька Барсуков.— Он еще синий, а ты его стращаешь! Отойдите, не закрывайте его от солнца. Пускай согреется. Он не трус, а так, плавать ишшо не научился!

— А отчего? От трусости,— сказал Андрейка.— Вот ее и надо выбивать, а не выбьют — пропадет.

Кстати, слова Андрейки оказались пророческими. Спустя несколько лет не столько из-за темноты, сколько именно из-за трусости Яшка Ямщиков в поисках снесения своей души оказался в какой-то секте — их много поразвелось тогда в Сибири. Эта секта Яшку окончательно и сгубила.

II

Мы часто купали и своих коней.

В деревне это увлекательное занятие было привилегией исключительно мальчишек. Впрочем, после пахоты и вывозки навоза, когда наступало затишье в земледельческой работе, кони, по существу, вообще поступали в полное мальчишеское распоряжение. Раньше все сибирские села, иногда на довольно большом отдалении, окружались поскотинами — изгородью в несколько жердей, которую общество ставило сообща. На дорогах, ведущих в соседние села, а также на пашни и покосы, ставились ворота; каждый проезжий строго обязывался закрывать их за собой. Все пространство за селом, ограниченное поскотиной, считалось выгоном, где паслись стада коров, отары овец и без всякого догляда, зачастую даже не спутанные, крестьянские кони.

В жаркие полдни, спасаясь от зноя, а особенно от гнуса, кони чаще всего стояли в сараях. Но как только жара начинала спадать, мы выгоняли их за село, в излюбленные низинные места, где трава держалась стойко и густо. (Позднее, когда трава выгорала от солнца, мы гоняли коней в ночное — обычно к берегу озера Горького.) Все мы скакали на своих любимых конях, а остальных шумно подгоняли, подхлестывая бичами. Проголодавшись, кони и сами охотно бежали на выгон. Но все же порядок есть порядок: мы любили показать взрослым, что выгонка на ночную кормежку — дело весьма хлопотливое, не простое, а требующее определенной смекалки. Взрослые, вспоминая свое детство, делали вид, что так оно и есть.

До вечера еще было много времени, а впереди целая ночь. Можно было не беспокоиться — кони успеют хорошо покормиться до утра. Тех из них, какие нужны были для какой-нибудь поездки или имели привычку бродяжить ночью, увлекая за собой остальных, мы спутывали волосяными путами. Спутанный далеко не ускачет! Остальным давали вольную. Потом мы собирались на своих скакунах в небольшой огрядик и какое-то время бесцельно ехали шагом в любую сторону выгопа, обсуждая разные сельские новости или сговариваясь о чем-либо. Но всегда кому-то становилось невтерпеж — он начинал хвастаться своим скакуном, его статью и быстротой. А кто же мог стерпеть такое хвастовство? И тогда уж начинал хвастаться каждый, истово хваля своего коня и всячески понося коней своих друзей.

. — У твоего брюхо висит! Не видишь?

— Он у него опоён! Хозяин, а недоглядел!

— А у твоего? У твоего копыта треснутые, во!

— Оттого и на ноги слаб! Еле скачет!

— Это твой о каждую кочку запинается!

— Мой? А ну повтори ишшо раз?

Когда дело доходило до оскорбительных, совершенно невыносимых поношений, зачинщик всеобщего хвастовства вдруг кричал:

— Раз так, бежим! Я вам покажу!