Зарницы красного лета

Он велел нам убрать обе половины арбуза в шалаш и прикрыть их, чтобы не завяли, мешковиной. Мы поплелись, как побитые собачонки, подальше от шалаша, на край бахчей, где часто любили валяться от безделья на горячем песке. Но обычной ребячьей болтовни, всегда у нас здесь оживленной, теперь не получилось: каждого из нас всерьез обеспокоила дедушкина угрозами мы вдруг заспорили, что вообще-то случалось между нами редко.

— Это ты сорвал,— первым начал Федя.— Второй-то.

— Врешь, ты! — вскипел я мгновенно.— Ты, ты!*,

Конечно, от чрезмерной досады чего не бывает даже между

друзьями. И потом, вдвоем, без остальных ребят из нашей ватаги, мы уже несколько дней жили по-родственному мирно, в полном согласии, что, как ни говори, совершенно противоестественно мальчишеской природе. А тут выпал такой подходящий случай сделать жизнь более содержательной, и мы вскоре так раскипятились, что волей-неволей пришлось хватать друг дружку за грудки и за чубы. И только когда, катаясь клубком, начали мять арбузные плети, вдруг разом опомнились, повскакали и, не сговариваясь, бросились с бахчей.

Солнце уже снизилось до вершин сосен, когда мы, решив все же выполнить требование дедушки, вернулись к поляне.

Дедушка Харитон ходил по бахчам и, нагибаясь, выбирал арбузы для гостей: около шалаша кружком сидели трое незнакомых людей в самотканых холщовых рубахах, с непокрытыми взлохмаченными головами.

Подманив нас к себе, дедушка подал нам арбузы и сказал неизвестно отчего ослабшим голосом:

— Несите-ка...

— А кто там? — спросил Федя шепотом.

— Увидите,— ответил дедушка с мрачной загадочностью.

Мы направились к шалашу следом за дедушкой с охотничьей настороженностью. По озабоченному, непривычно суровому виду дедушки, его померклому взгляду и упавшему голосу мы почувствовали, что случилось какое-то большое, касающееся всех нас несчастье.

Трое пришельцев, не оглядываясь, с жадностью трудились над нашим зеленым арбузом. Мы с Федей опасливо призадер-жались у шалаша, а дедушка Харитон, подойдя к гостям, невесело спросил:

— И не дождались?

— Во рту пересохло,— ответил один из гостей хриплым, но очень знакомым голосом.— Тяжело идти было.

— Да арбуз-то — одна зелень!

— Ничего! Мы сейчас всему рады!

Но это же был голос отца! Хриплый, с надсадой, но его! И во мне вдруг будто оборвалось что-то...

— Всему! Всему на свете! — повторил отец, обернувшись к дедушке Харитону, и затем продолжал, почти выкрикивая короткие, рубленые фразы, выкрикивая с такой болью,, будто отрывая их одну за другой от самого сердца: — Любой кочке на земле! Любой былинке! Любой пташке! Я уж не говорю о солнышке, о небе... И все, все нам сейчас всласть! Любая еда! Любая водица! Даже из лужи. Вот какие мы теперь! Все нам на свете теперь любо и дорого!

— Видать, хватили вы,— промолвил дедушка.

— Через край! Взахлеб! До тошноты!

И верно, трудно было узнать отца даже с близкого расстояния. И не оттого, что он, в залатанной, заношенной крестьянской одежде, босой, не имел ничего общего с тем человеком, каким бывал дома всегда, и особенно с тем подтянутым военным, при оружии, с красным бантом и биноклем на груди, каким я три дня назад встретил его на тракте, когда он отправлялся с отрядом в бой. И даже не оттого, что зарос, чего не водилось за ним никогда, темной щетинкой, со свежим, едва засохшим рубцом на открытой шее и большой ссадиной на правой скуле. Трудно узнать отца было прежде всего по общему выражению его лица. За три дня оно так потемнело, задубело, исказилось от какой-то внутренней боли, что, казалось, ему уже никогда не быть чистым, ясным, открытым, каким было прежде. И что совсем страшно: на его чужом лице были совсем чужие глаза — не ясные, не лучистые, а глубоко запавшие, с замутыо, с омут-ной пугающей таинственностью. Он даже не мог разглядеть мепя, когда разговаривал с дедушкой, хотя я и находился в поле его взгляда. Он ничего не видел вокруг, когда говорил дедушке, каким стал теперь, побывав в бою. И тут я всем существом своим осознал, что и с отцом, и с его отрядом случилась страшная беда. Не выдержав, я с криком бросился к отцу...

Успокаивая меня, прижимая к своей груди, он заговорил более знакомым голосом:

— Ну, как вы тут?

— Сторожат,— с похвалой отозвался за меня дедушка Харитон, но тут же и добавил не без ехидства: — Сами уже арбузы выбирают. Вот этот как раз они и выбрали.

— Ничего, научатся! — обнадеживающе ответил отец и, зажав мое лицо в ладонях, разглядел, как оно распухло.— Эх, ясно море! Миша, да что с тобой?

— Тоже воевал,— ответил дедушка Харитон.

— Больно было, а? Больно?

— Нет,— ответил я совершенно серьезно, почему-то считая теперь, что ту боль, какую мне причинили шершни, на самом деле нельзя и считать болью.