Зарницы красного лета

— Опять ты! Утихни! — попросил его отец, и стало ясно, что именно он удерживал Фильку от излишней болтливости.-** Далыпе-то вот как было дело, если начистоту...— Он собрался-таки с силой, чтобы поведать о беде.— Пригнали нас стадом в Буканку. Набили полную школу — стены трещат. Все едва на ногах стоят, со всех ручьями пот льет, а тут дышать нечем! Под утро давай все шуметь, ломиться в двери. Ну ладно, дождались, выгнали нас на площадь, выстроили в две шеренги. Тут офицерье и давай выхватывать нас, командиров, из строя. А всех нас, как пи говори, видно, и по военному обмундированию, и по сапогам, и по ремням. Ну, тут же все содрали с нас, оставили в одних подштанниках. А заодно — кого в ухо, кого в зубы, а кого пинком ниже живота. Одним словом, видим — с нас и начнут. И начали бы, да подбегает молоденький офицерик и кричит: «Этих приказано сначала на допрос! Давай гони!» Отогнали

нас — восьмерых, кажись, если ие отшибло память,— в сторону, усадили па землю, приставили часовых. А допрос-то, видать, пока некому делать. Окунев-то, видать, отсыпался после боя и выпивки. А у офицерья руки чешутся, души крови просят. И вот мы сидим, как окаменели. Ни рукой, ни ногой не можешь пошевелить — нет никаких срш! А сердце так и оглушает — в голове сплошной шум. Одни глаза живы. Глядим — выводят из каждого ряда по четыре человека, начиная с правого фланга, и тоже наголо раздевают. Окружили и погнали. Я и стрельбы-то не слыхал: опомнился — лежу на земле, а меня пинками катают...

Видя, что отец не может продолжать, Филька сказал:

— И опять давай выводить! Опять восемь человек!

— Я как раз на правом фланге стоял,— заговорил Ваныпа Елисеев негромко и печально.— И все молил бога: «Пускай выведут меня, пускай тоже убьют!» Не дошла моя молитва...

— Да ты чо? В уме ли был? — поразился дедушка Харитон.

— В уме. Я не хотел живым оставаться. Без братки.

— Миновало, стало быть, слава богу!

— Гляжу я, по расчету выходит, что попадет под расстрел мой сосед,— продолжал Ваньша Елисеев.— С бородой уж дядя, в годах. Гляжу, а он весь трясется, шепчет: «Господи, детишки у меня, детишки!» Хотел я встать на его место, да унтер оттолкнул меня, сказал: «Дурак! Тебе повезло, ну и стой на месте! Ты по глупости попал, а он с умом!» Вот как миновало. Убивался тот дядя, даже идти своими ногами не мог...

— И сколько же разов выводили? — спросил дедушка Харитон.

— А я не помню,— ответил отец.— Сбился со счета.

— Шесть разов,— сообщил Филька.

' — Господи боже! Стало быть, сорок восемь?

— Да, сорок восемь...

— Кого же из паших-то побили?

— Многих. Восьмерых, однако...

— Боже мой! Кого же?

— Моргупова Николая...

— Это Коляшу-то?

— Ланчевского Якова, Ветрякова Ивана...

— О беда-то! О беда!

— Бубенщикова Федора...

— Стой! Погоди! Не сразу...

Немного погодя, перечислив всех гуселетовцев, расстрелянных в Буканке, Филька добавил:

— И меня выводили. И уже раздели догола.

— Как же уцелел? — спросил дедушка Харитон.

— Вот меня-то воистину господь спас, хотя я и не молил его, признаться дак,— с привычной, всегда несколько развязной откровенностью ответил Филька.— А просто так, без всякой молитвы, взял да перекрестился три раза подряд. Потом гляжу, а откуда ни возьмись поп идет, кадилом машет, ладан пускает. Машет и громогласно так, смело так говорит белым гадам: «Образумьтесь, господа офицеры! Не проливайте лишней крови! Вам это, господа, зачтется на том свете!» Я не могу, знамо дело, все его церковные слова пересказать. «Лишняя кровь,— говорит,— отзовется лишней кровью, а всевышний — он против братоубийства». Тут белые гады замялись, не знают, как быть — отталкивать поца с кадилом или нет? А он перед ними стоит, машет. Гляжу опять же, подскакивают конные... Кто-то старший, однако...

— Да сам, видать, Окунев,— сказал отец.

— О чем он говорил там с офицеришками, мне не слыхать было,— продолжал Филька.— А только один вернулся к нам и орет во все горло: «Разойдись!» На том и закончилось смертоубийство. Всех отпустили по домам.

— Вот видишь, окстился, господь-то и помог! — Дедушка Харитон был доволен, что непутевый Филька, пусть и случайно, представил такое бесспорное доказательство всесильности и милости всевышнего.— А вы все ленитесь кстить свои лбы,— добавил он с укоризной.

— Хитрый он, этот Окунев, гадюка,— заговорил отец.— Да только грош цена его хитрости. Он, гадюка, сам приказал расстреливать, это уж точно, а потом, видишь ли, явился и сделал вид, будто все кровопролитие затеяно без его приказа! Увидел, что все село злобой дышит, и захотел показать себя перед народом добреньким, милостивым. Чтобы слава о нем пошла — только он, дескать, и спас людей от верной гибели. Такие гады всегда на других все сваливают. А потом и тех, кто их приказы выполнял, тоже лишают жизни.

— А вас-то допрашивал? — спросил дедушка.