Зародыш мой видели очи Твои. История любви

Она подмигнула Мари-Софи, но, когда девушка уже собралась принять протянутый ей поднос, повариха еще крепче в него вцепилась и с любопытством вытянула шею:

– А внутрь что, не пригласишь?

Шустро протиснувшись из каморки в комнату номер двадцать три, Мари-Софи захлопнула за собой дверь. Повариха отпрянула от неожиданности и удивленно вытаращилась.

– Ну и ну! – возмущенно фыркнула она, воинственно вытолкнув вперед пышную грудь. – Мне хозяевами этой гостиницы вверено доставить новому гостю обед, а ты вход закрываешь? Когда мне поручают кому-нибудь что-нибудь принести, в данном случае горячий обед: суп, хлеб и вареную капусту с сардельками, то я, как и подобает, ставлю на стол поднос и вежливым тоном, который присущ мне после долгих лет работы в сфере питания и обслуживания, спрашиваю клиента, не желает ли он или она чего-либо еще, после чего и ухожу. И ничто другое на этот раз в мои намерения не входило!

Закатив к потолку глаза и отпустив один край подноса, повариха освободившейся рукой хлопнула себя по лбу и воскликнула:

– И чем я это заслужила?!

Мари-Софи, подскочив к поварихе, подхватила отпущенную сторону подноса, чтобы тарелки с едой не съехали на пол. Ей нужно было как-то умаслить матрону, чтобы та не ринулась прямиком к хозяину и не выплеснула на него историю своей жизни, которая уже изрядно всем надоела и неизменно начиналась словами: «Мне еще и трех лет не исполнилось, когда я испекла свой первый хлеб, до этого мне доверяли лишь месить тесто…» – а заканчивалась так: «…и когда меня в Байройте выгнали с работы за то, что я переспала с исландским тенором Гардаром Хоульмом… Сказала я: переспала?.. Нет, это они так сказали, когда в дело уже вмешался сам Зигфрид – брехун и клеветник! Тогда я и поклялась себе, что никому отныне не позволю вытирать об меня ноги! Да! Тем более этой пигалице, которая еще не родилась, когда я служила у Вагнеров и моей стряпней восхищались величайшие голоса века! И я не намерена мириться с таким обращением здесь, в Gasthof Vrieslander – заведении самого низкого класса из всех, где мне когда-либо доводилось работать! И вам это прекрасно известно!»

На этом пункте поварихиной тирады на хозяина обычно находило исступление, и он набрасывался на виновника, ругая того последними словами. Мари-Софи была уверена, что он пошлет ее выгребать уголь, а за бедолагой поручит ухаживать поварихе или Бог знает еще кому, что было просто немыслимо.

– Ох-ох, как же все это странно… – м ягко опустив руку на плечо поварихи, девушка усадила ее на кровать в комнате номер двадцать три. – Ч уднó́ для всех нас! Я сама не знаю, что мне думать: сижу вот целехонький день над чем-то, что вроде бы ничто и в то же время что-то ужасно загадочное…

Подняв на девушку понимающий взгляд, повариха сочувственно похлопала ее по ляжке:

– Мы как раз обсуждали внизу, на кухне, по тебе ли эта работа, и мнения разделились. Мы, конечно, не совсем в курсе, что именно тебе доверили, но вот официант думает, что вряд ли прилично поручать тебе такое… Ты такая молоденькая, и… сама знаешь… наедине с незнакомым мужчиной? – повариха стрельнула взглядом по упруго выпиравшей груди девушки. – М ожет, официант прав? Я имею в виду, эта комната, где вы находитесь… сама понимаешь…

Мари-Софи вспыхнула: кому могло прийти в голову, что она «обслуживала» бедолагу? Повариха собственными глазами видела его утром на кухне, и нужно быть физически и психически не в себе, чтобы разглядеть в этом оборвыше, без сил вывалившемся из дверей кладовки, обезумевшего от похоти донжуана. К тому же поварихе было хорошо известно, что Мари-Софи ‒ порядочная девушка!

– Ой-ой, ты покраснела! И молчишь! Не волнуйся, мы не станем носиться с этим известием по всему городу. С нас взяли обещание никому не рассказывать о том, что он здесь, и мы ни в коем случае не должны дать другим гостям понять, что в доме что-то происходит. Я, правда, сказала старому Томасу, но он же, в конце концов, как один из нас, да и никто его болтовню всерьез не принимает…

Мари-Софи предпочла промолчать: о чем они там вообще думают – хозяин с инхабериной? У поварихи и старого хрыча из соседней комнаты были самые длинные во всем Кюкенштадте языки. Они не гнушались ни одной человеческой слабостью и с одинаковым усердием разносили истории как о финансовых затруднениях судьи, так и о запорах пасторской супруги. Старый Томас считал распространение сплетен своим долгом – он писал историю Кюкенштадта, а повариха старалась в меру своих слабых сил поддерживать моральный уровень кюкенштадтцев. Да уж, теперь все жители городка, хотят они того или нет, наверняка услышат о непристойных делишках, что творятся в пасторском тайнике в Gasthof Vrieslander.

– Ну, ладно, мне пора…

Повариха сделала вид, что собирается уйти, однако не сдвинулась с места в надежде, что повисшее в воздухе неловкое молчание вознаградит ее какой-нибудь новостью. И лишь когда они посидели какое-то время молча, она поднялась с кровати и протянула девушке поднос: