Зародыш мой видели очи Твои. История любви

Гавриил поправил упавший на глаза светящийся локон: внизу, у ее ступней, мерцали огнями города, которым сейчас было суждено встретить свою погибель. Он поднес священный инструмент к губам, но те скукожились под мундштуком, словно горящий пергамент, пальцы, словно опарыши, скрючились вкруг зеркально отполированного металла, и, вместо того, чтобы наполнить легкие Святым Духом, ее вырвало. ГАВРИИЛА чувствовала отвращение при одной только мысли, что ЕЙ нужно исполнить божественное повеление и протрубить к битве между светом и тьмой. У НЕЕ пропало всякое желание играть на этом инструменте, этой машине Судного Дня, сопровождавшей ее с тех пор, как ОНА себя помнила и, еще златовласым ребенком, репетировала в Зале у трона Всевышнего. ОНА больше не понимала, на чьей стороне ЕЙ стоять в той страшной схватке, которая последует за призывом.

Гавриила ощутила, как на глаза навернулись слезы гнева, и это было ей в новинку. Она чувствовала себя обманутой – не Люцифером и его дружками, нет, ведь Лилит и Амдусиас из ее наваждения были всего лишь инструментом в руках истины, требовавшей огласки в этот роковой момент. У Гавриилы был определенный пол. Да, она была ангелом женского пола – выродком, не имевшим на небесах ни названия, ни статуса, не существовавшим нигде, кроме книг старых тетенек, сведущих в ангельских науках.

А кто ее заморочил? Кто ввел в заблуждение относительно ее собственной природы? Гавриила старалась совладать с рыданиями и богохульными словами, что так и норовили слететь с ее губ.

Сорвав с шеи трубу, она запустила ею в солнце, которое как раз высоко стояло над атоллом Бикини, и инструмент там расплавился, да, испарился вместе с ее детством и всем остальным, что она символизировала в умах людей, богов и демонов.

Гавриила расправила крылья, взмахнула ими и взметнулась ввысь над земным шаром, с радостью обнаружив, что не утратила способности летать. Она легко парила над материками: нет, ее уход не повлияет на череду событий мировой истории – человечество настолько одержимо манией самоуничтожения, что рано или поздно изобретет нечто превосходящее ее духовой инструмент. Князь тьмы продолжит бродить в пустоте в поисках ночлега для своей бездомной армии теней – Гавриила не знала черных историй, способных утешить этого юмориста. Что же касается сил небесных…

– А это мы! – о зарил тьму вечности женский голос.

Его свечение на мгновение отозвалось в лунах и звездных туманностях. Все стало ничем, и ничто стало всем. Гавриила кротко стояла на ладони Софии: божественные стопы попирали бугорок указательного пальца на севере и ребро ладони на юге, милосердие овевало лодыжки Гавриилы и покачивало подол белоснежного хитона, скрывавшего светлейшие ноги и всю ее благословенную плоть.

И на этом ее история заканчивается.

* * *

Однако Гавриила ошибалась, полагая, что после ее ухода жизнь на Земле продолжится, как ни в чем не бывало. То, как она избавилась от трубы, повлекло за собой не только ее освобождение, но и другие, куда более серьезные последствия. Еще до начала времен Создатель вычеканил на инструменте каждое движение, каждый жест, каждый стон и победный крик последней битвы при Армагеддоне. Теперь работа рук Его распылилась атомами по солнечному огненному океану, и поэтому было исключено, что сей сценарий будет сыгран до конца. Борьба за власть между силами света и тьмы была окончена. Ангелы и демоны, сражавшиеся за Творение везде и во всем – от мушек-поденок и крошечных травинок до высочайших горных хребтов и глубочайших каньонов – теперь оставили свои баталии и отправились по домам. Они рассеялись с полей битв, как дымка, наверх – в рай и вниз – в ад, не оставив после себя ничего, то есть абсолютно все.

И, когда часы в Кюкенштадте показали 12.27, время остановилось.

* * *

Земля перестала быть тем божественным и дьявольским местом, известным нам из древних книг: без ненависти и любви, без колыбели и могилы в ней нет сюжетов ни для историй, ни для стихов.

Sic transit gloria mundi [9]…»

* * *

«И что, все кончено?»

VIII

18

«Время было убито три года назад. Рай и ад закрыты, труба никогда не вострубит, не сойдут на Землю ангелы, не поднимутся из бездны демоны, мертвые останутся лежать в своих могилах. Ничто не живет, ничто не умирает…

* * *

Машина скорой помощи, перекрашенная в черный цвет и переоборудованная в катафалк, стоит на мощеной площади перед трехэтажным зданием. Его фасад от тротуара до самой крыши увит пожухлым плющом, что расступается под закопченными окнами и выцветшей вывеской над полуоткрытой входной дверью: GASTHOF VRIESLANDER.

Внутри здания, по другую сторону бело-выкрашенной двери горбится Лёве, мой бедный отец. Он укутан в шерстяной плед, в его скрюченных руках – потрепанная шляпная картонка.

Лёве стоит между двух мужчин в широкополых шляпах, в длинных кожаных пальто и в сверкающих сапогах. Один из них держится за дверную ручку, у другого в руке потасканная сумка.