Зародыш мой видели очи Твои. История любви

Сиропно-желтый отблеск свечи не освещает ни лицо девушки, ни страницы книжки, он застыл на ее затылке – на заплетенных в косу волосах – и оставил лицо Мари-Софи в тени ее печально склоненной головы. Ангел Фройде теперь не охраняет выходящее на запад окошко, он больше не собирает в свою книжку сны, и даже если бы он вернулся, ничего бы для себя здесь не нашел: она не видит снов, она уже не проснется…

Как только окошко исчезает за вершиной холма, мотор глохнет и с губ бедолаги срывается имя девушки – словно облачко пара от земли, вспаханной после солнечного жаркого дня, – и он скрюченной птичьей рукой проводит по крышке шляпной картонки: «Мари-Софи…».

Автомобиль беззвучно катится вниз, преодолевая последний участок дороги, оставшийся до берега реки. Со своего места Лёве видит тех, кто был на улице в ту давнюю ночь – четверых мужчин у полицейского участка. Трое из них – в форме военной полиции, они стоят на ступеньках участка, корчась от смеха над куском сардельки, которую один из них пристраивает на кончике носа другого. Четвертый – молодой человек у кромки тротуара, он застрял одной ногой в сточной канавке и выглядит так, будто похоронил в себе поэта. Его взгляд сосредоточен на улице, он улыбается уголком рта, что повернут к мужчинам в форме.

Когда машина, проезжая мимо, задевает своим кузовом предплечье молодого человека, который, кажется, совершенно измучен ожиданием, бедолага, переживая за него, морщит лоб. Лёве не знает, что этот житель Кюкенштадта знаком ему лучше всех, если не считать моей матери, это – Карл Маус. А Карл Маус никогда не узнает, что то, чего он так ждал все это время, уже появилось и исчезло, оставив после себя лишь черную полосу на его рукаве – словно траурную ленту. Он так и будет стоять и ждать.

Катафалк проезжает сквозь дорожное заграждение, замедляет ход и останавливается у самой реки. На воде у причала низко притоплена баржа. Ее рулевой, что сидел на поручне и курил трубку, когда прозвучал сигнал, теперь лежит на берегу, задумчиво уставившись на потухший в трубке табак.

Лёве вытягивается на подставке для гроба и пинает заднюю дверцу до тех пор, пока она не открывается, затем выползает из катафалка, зажав шляпную коробку под левой рукой, а правой волоча за собой сумку. Он осматривается в поисках какой-нибудь жизни – здесь нет никого, кто мог бы помочь несчастному бедняге, не знающему, куда он направляется.

Посередине реки бедолага видит серебристое перо ангела-хранителя Эльбы, а поперек пера, будто банка гребного судна, лежит черная, как смоль, волосина демона Эльбы. Перо по размеру с викингскую ладью, его очинок тянется до самого берега, как сходни. Туда-то и направляется мой отец со своими пожитками.

Он садится на волосину, пристраивает сумку на пере у своих ног и прижимает к груди шляпную коробку. Так ждет он какое-то время, но ничего не происходит: Эльба больше не течет к морю, плеск ее воды утих. Единственное движение в вечной ночи – сотрясающаяся в плаче грудная клетка бедолаги, единственный звук – всхлипы, что вырываются из него и разносятся по обреченному континенту: над лесами и лугами, городами и селами, озерами и равнинами, холмами и горными вершинами. Европа становится Всхлипропой.

Долетев до Уральских гор на востоке и Гибралтара на юге, плач разворачивается, несется назад в поисках своего истока и сбрасывает моего отца с демоновой волосины. Он встает, раскидывает руки, захватывает рыдания в объятие, и они несут его, стоящего на пере, по направлению к морю:

Дýга-дýга-дуг, дýга-дуг,
Дýга-дýга-дуг, дý́га-прочь,
Дýга-дýга-прочь, прочь-и-прочь,
Дýга-прочь-и-прочь, прочь-и-прочь,
Прочь-и-прочь-и-прочь, прочь-и-прочь…

* * *

Серебристая плавучая посудина, покачиваясь, выходит в Северное море. У берегов Дании, в пределах видимости от городков Натмад и Бамседренг пришвартовано судно. В ночи горят его навигационные огни, каждый иллюминатор блещет светом, на мачте и леерах развешаны разноцветные лампочки, на черном корпусе белеет название: GOÐAFOSS.

Бедолага сидит на волосине, съежившись, утратив всякое ощущение реальности, и лишь после того, как перо, ткнувшись в черный борт, начинает отходить от него, увлекаемое приливной волной, звуки турбины и корабельного гудка приводят отца в чувство. Соскочив с волосины и ухватившись за нее обеими руками, он отчаянно гребет ею обратно к судну, а затем, подняв из воды свое «весло», принимается изо всех сил колотить им по корпусу.