Зарождение добровольческой армии

В это время слышу какое-то близкое щелканье и ощущаю сильный удар, словно камнем в правый бок. Тупая боль и ощущение проникновения постороннего предмета куда-то в глубину тела. «Ранен!» – говорю Прохорову и роняю винтовку. Прохоров помогает мне подняться, и мы медленно бредем назад. Все стало как-то безразлично и серо кругом. Как во сне, вижу казаков у патронных двуколок, стоящих за домами. «Как трудно перелезать через заборы!» Подвезли арбу с соломой, куда меня и положили. На ту же арбу положили и другого раненого юнкера, михайловца Малькевича, поддерживавшего перебитую у плеча руку и громко стонавшего. Мы с ним были первыми ранеными Юнкерской артиллерийской роты. Нас повезли на перевязочный пункт, около станции. В воздухе низко что-то прошуршало, и впереди, совсем близко, раздался взрыв. То канонерская лодка «Колхида» открыла с Дона огонь по расположению нашего отряда. Передовой перевязочный пункт находился на железнодорожной будке, близ Аксая, почти на линии ружейного огня и под обстрелом «Колхиды». В будке работали лишь две молоденькие сестры и студент-санитар. Раненых в будке было только трое: юнкер Малькевич, я и юнкер из казачьего Новочеркасского училища. Других раненых везли, очевидно, прямо на Аксай. Казачий юнкер был тяжело ранен: пуля вошла в плечо и вышла около позвоночника в нижней части спины. Раненый стонал и обливался кровью. Перевязка тотчас же намокала. Сестры от него не отходили. Стонал и юнкер Малькевич. Сестры все внимание обращали на стонущих, а меня принимали за легко раненного, и когда, уже под вечер, пришла из

Аксая повозка, в нее уложили Малькевича и юнкера-казака. Сестры говорили, что впереди никого из наших нет и красные близко. Они ушли вместе с повозкой, сказав, что пришлют повозку и за мной. Остался лишь санитар-студент.

Пришла ночь, а повозки все не было. У меня начался сильный жар. Студент предложил идти на станцию пешком, так как дальше оставаться было опасно. Мы пошли по шпалам, обнявшись. Слепое ранение в бок почти не причиняло мне боли, но в жару я все время говорил. Трудно сказать, сколько времени мы шли, но мы добрались до станции Кизитеринка. В зале станции сидели и лежали какие-то казаки с винтовками, не то отступившие, не то пришедшие на поддержку. Тут стало известно, что наше наступление на Нахичевань отбито красными. Через некоторое время какие-то люди подняли меня и положили прямо на пропитанную навозом солому в вагон. Но просто лежать было уже хорошо.

Теплушка долго прыгала по стрелкам взад и вперед и наконец остановилась. Дверь распахнулась, ворвался свет. «Аксай! – крикнул кто-то. – В санитарный поезд!» Меня опять подняли и понесли. В санитарном поезде уже было светло, тепло и уютно. На время пришло забытье.

В эту же ночь поезд пришел в Новочеркасск, где раненых уже ожидали санитарные машины. Нас быстро провезли по тополевой аллее мимо собора и памятника Ермаку. Улицы в поздний час были пусты, над головой – ночное небо и яркие, вечные звезды.

Таков был мой первый бой и печальное возвращение… На узкой улице машина остановилась. Над лампой виднелась вывеска: «Больница Общества Донских Врачей». «Еще раненые! – раздался женский голос. – Санитары, давайте носилки!»

Высокая температура держалась долго, мой организм отчаянно боролся со смертью. Наконец из раны прорвался гной, и появилась надежда на возвращение к жизни. Добровольная сестра милосердия, дочь Верховного Главнокомандующего генерала Алексеева, Клавдия Михайловна Алексеева, была моим ангелом-хранителем, дни и долгие вечера боролась она за мою жизнь. Всегда бодрая, энергичная, она не отступала перед трудностями жизни, и, глядя на нее, верилось в лучшее будущее и в конечную победу. Ее младшая сестра, Вера Михайловна, такая же идейная и целеустремленная, готовая жертвовать всем для раненого, – просиживала ночи над тяжело раненным юнкером Малькевичем, стараясь его спасти. Третьей добровольной сестрой нашей палаты была дочь генерала Корнилова, Наталия Лавровна[342]. Красавица блондинка с изумительно нежной кожей и очаровательной улыбкой, открывавшей жемчуг ровных зубов. Ее муж – морской офицер приезжал из Петербурга в Новочеркасск, чтоб взять ее с собой в Петербург, где он был преподавателем Морского училища, но она категорически отказалась, после чего их дороги разошлись. Наталия Лавровна не скрывала, что она республиканка. «Как и мой папа», – говорила она, улыбаясь. Эти ее слова приводили в ярость лежавших в нашей палате двух гардемаринов Морского училища Сербинова и Клитина, ярых монархистов, из коих один был ранен пулей в ключицу, а другой притворялся контуженным, явно не имея намерения вновь попасть под пули. Оба жаловались Клавдии Михайловне и просили ее устроить так, чтобы Наталия Лавровна за ними больше не ухаживала. (Уже тогда намечался раскол среди приехавших добровольцев, делившихся идейно на «монархистов» и «республиканцев», ожидавших приезда генерала Корнилова.)