Зарождение добровольческой армии

Неожиданностью было для меня появление Хассана. Пришел старый ефрейтор усталый, замерзший; шутка ли сказать, прошел пешком 600 верст зимой! Я начал его ругать за то, что он не вернулся к себе в Самару. Он выслушал и… извлек зашитые на груди деньги — мое жалованье и залетные, полученные им по моему распоряжению. Мне стоило большого труда уговорить его взять их себе и, отдохнувши несколько дней в доме моего дяди, отправиться домой в Самару.

Отдал он мне также расписку, которую заставил мою тетушку подписать, причем, по его настойчивому требованию, она должна была составить подробный инвентарь полученных ею такого-то числа в городе Пскове вещей: столько-то пар сапог, белья и т. д.

Однако уже в декабре я убедился в том, что «киевское благополучие» не вечно, и начал думать, что делать дальше. Случайно на улице я встретил александрийского гусара, поручика Мартыновского [106], моего большого приятеля, однокашника по Елизаветградскому кавалерийскому училищу и однодивизника. Он мне рассказал, что недавно прибыл из Выборгской офицерской школы плавания… Стали мы с ним вместе обсуждать наше положение. До нас доходили слухи о том, что на Дону формируется противобольшевистская армия и что в Киеве находится представитель Всевеликого Войска Донского. Без большого труда мы его нашли, и он охотно выдал нам свидетельство: шикарную бумагу с казенной печатью, гласившую, что таким-то все власти (какие?) должны оказывать содействие и помогать их проникновению в Область Войска Донского.

Вооружившись этим документом, я зашел в Аэро–фото–граммометрические курсы, где, я знал, было около 80 офицеров авиации. Когда я вошел в обширный зал, то застал там почти всех летчиков в сборе. Они сидели, курили и обсуждали последние политические события. Я рассказал им о сведениях, полученных с Дона, и стал убеждать ехать туда с нами, то есть с Мартыновским и со мной. Увы! Мое многочасовое красноречие пропало даром… никто из господ офицеров не пожелал двинуться на соединение с формирующейся антибольшевистской армией. Естественно, это равнодушие к начавшейся борьбе с коммунизмом привело меня в уныние. В это время как раз приехал с фронта мой дядя, генерал Резняков, бывший курсовой офицер Офицерской кавалерийской школы. Он был невероятно подавлен — его, старого генерала, выбрали рядовым гусаром. Нам долго не пришлось убеждать его пробираться с нами на Дон, он не только сразу согласился, но стал торопить со сборами.

На следующий день мы втроем пошли на вокзал и там, к нашей большой радости, встретили 150 человек офицеров, стремящихся соединиться с противосоветскими частями. Ими командовал полковник Толстов, и мы присоединились к их группе. Еще до нашего прихода офицерам–артиллеристам удалось раздобыть в арсенале две горные пушки и снаряды к ним. Привезли они их на вокзал на извозчиках, так же как и четыре пулемета Кольта и винтовки с патронами. Составили поезд из трех открытых платформ, трех вагонов Международного общества и, конечно, паровоза.

В то время, как мы нагружали поезд и устанавливали пушки и пулеметы на платформах, к вокзалу подошли два эшелона. В одном из них была сотня семиреченских казаков, а в другом — оружие, которое казаки везли с собой в Семиречье. Мы присоединились к ним или, вернее, решили, что наш эшелон пойдет первым. Доехали без приключений до Знаменки, которая оказалась в руках «красных», приславших нам что-то вроде ультиматума. В ответ наша «тяжелая артиллерия» пустила над вокзалом две шрапнели. Этого оказалось достаточно, чтобы освободить нам дальнейшую дорогу, и мы благополучно, все в тех же спальных вагонах, добрались до Волновахи. Однако за этой станцией железнодорожные пути оказались разобраны на шесть верст рабочими Донецкого бассейна.

Мы, было, собрались уже идти пешком, но семиреченские казаки, которые не хотели бросать эшелоны с оружием, уговорили нас собрать разобранный путь. В это время стали подходить поезда полной Донской дивизии, забившие все пути. Начались переговоры, и наконец решили, что впереди пойдет наш эшелон, за нами — семиреченские казаки, а потом — донские.

Мы выслали заставу в 50 человек. Мартыновский и я легли и заснули крепким молодым сном в купе нашего спального вагона. Уже светало, когда меня разбудил голос Мартыновского:

— Лева, вставай скорей! Веревкой пахнет.

Быстро одевшись, мы вышли в коридор. Поезд был окружен донцами, требовавшими, чтобы всех нас, офицеров–неказаков, повесили на телеграфных столбах. Два выстрела, один за другим, в нашем вагоне. Двое офицеров застрелились. Раздался голос полковника Толстова, нашего командира:

— То, что сделали эти молодые люди, — преступление. Они не достойны звания русского офицера. Офицер должен бороться до конца.

Затем последовал приказ строиться в коридоре; рассчитаться; от середины направо и налево выходить из обеих дверей вагона.