Зарождение добровольческой армии

У нас обоих была непоколебимая воля продолжать воевать с немцами. В победе союзников мы не сомневались, а после их победы большевики, мол, падут и в России установится порядок. Надо попытаться пробраться к союзникам. Мы пошли на другой день к английскому военному представителю и, изложив свои соображения, просили помочь нам. Слушавший нас майор насторожился и ответил, что высоко ценит доблесть русского офицера, но это практически из Киева осуществить невозможно, а кроме того, всякая помощь нам вызовет реакцию со стороны большевиков, а с ними в данный момент Англия ссориться не желает.

Назавтра такой же визит к американцам. Их представитель принял нас лучше, чем англичанин. Внимательно выслушал, предупредил, что рассчитывать попасть сразу на офицерскую должность, несмотря на наш боевой опыт, мы не можем («Американским офицером может быть только американский гражданин!»), а солдат своих у Соединенных Штатов хватит; но мы ему очень понравились, и, если мы сможем сами добраться до Владивостока (в этом он нам ничем помочь не в состоянии), он готов дать нам «явку» к тамошнему военному представителю, и тот сделает для нас все возможное. Он сообщил нам некую трехзначную цифру и обещал сегодня же написать о нас туда. Мы поблагодарили и ушли [112].

Но нам нужно было узнать прежде всего — что же творится на Дону.

Встречаю случайно соученика из Новочеркасска, служит в Представительстве Союза казачьих войск. Пошел с ним туда и узнал, что действительно генерал Алексеев формирует там Добровольческую армию. На следующий день получили документы и проездные деньги, а 20 декабря двинулись навстречу своей новой судьбе [113].

Едва втиснулись в скорый поезд. Я стоял сначала в уборной, так как ни в купе, ни в коридоре мест не было. Потом нам удалось попасть в купе, занятое офицерами какого-то «Славянского ударного полка», среди которых старшим был капитан Скоблин [114], знавший Бутенко с лета 1915 года по его посещениям Рыльского полка, где Скоблин был начальником команды разведчиков. В пути, за станцией Синельниково, поезд был обстрелян. Остановился. Много офицеров вышло из вагонов, дали несколько выстрелов из револьверов в темноту. Обстрел прекратился. Поезд тронулся и без дальнейших приключений на рассвете 22–го прибыл в Ростов. Здесь «славяне» нашего и соседних купе преобразились: на рукавах появился череп со скрещенными под ним костями и надписью «Корниловцы». Стало как-то веселее. Явилась уверенность в чем-то.

Ко мне подошли два офицера с Георгиевскими крестами и, увидев мой, сразу же предложили записаться в Георгиевский батальон. Я отказался, не желая расставаться с Бутенко, с которым теперь меня связала судьба…

Р. Гуль [115] С ФРОНТА ДО РОСТОВА [116]

Была осень 1917 года. Мы стояли в Бессарабии… Голубые, морозные, душистые бессарабские дни. Желто–красно–зеленые деревья. Высокое, золотое, негреющее солнце. Красивый народ в кожаных, с рисунками безрукавках. Белые хаты, внутри увешанные самоткаными коврами богатых, ярких тонов…

Я любил Бессарабию… По утрам полуодетый выбегаешь в сливовый сад, умываешься ледяной водой, пахнущей какой-то особенной свежестью, вбираешь грудью морозный аромат слегка заиндевевшего утра и вспоминаешь где-то читанное: «Каждое утро, душа моя, у порога своего дома ты встречаешь весь мир…»

И там же вспоминается… Около старенькой церкви митинги толп вооруженных людей в серых шинелях. Злобные речи, почти без смысла. Знамена с надписями: «Мир без аннексий и контрибуций», «Долой войну», «Смерть буржуазии»…

Речи, полные злобы и ожесточения, рев толпы и тысячи махающих в воздухе рук…

Попытки сдержать бессильны… Разливалась стихия…

Получили телеграмму: «Именье разграблено, проси отпуск». Командир отпускает, обнимает, провожает. Еду в обозе второго разряда. Сел на поезд. Все серо — все переполнено. Серые шинели лежат на полу, сидят на скамьях, лежат на полках для вещей. Тронулись. Я смотрю на лица солдат: на всех одна и та же усталая злоба и недоверие.

С дороги пишу письмо знакомым: «Кругом меня все серо, с потолка висят ноги, руки… лежат на полу, в проходах. Эти люди ломали нашу старинную мебель красного дерева, рвали мои любимые старые книги, которые я студентом покупал на Сухаревке, рубили наш сад и саженные мамой розы, сожгли наш дом… Но у меня нет к ним ненависти или жажды мести, мне их только жаль. Они полузвери, они не ведают, что творят…»

Узловая станция. Вокзал, платформа, пути запружены тысячами людей в сером. Они все едут, бегут с войны. И это «домой» так сильно в них, что они замерзают на крышах поездов, убивают начальников станций, ломают вагоны, сталкивают друг друга…

Поезда нет. Матерная брань превращается в рев: «Ему вставить штык в пузо — будет поезд!» — «Для буржуев есть поезда, а для нашего брата подожди!!» — «Пойдем к начальнику!» — «Пойдем!!»

Тихо подходит поезд. Все лезут в окна. Звон разбитых стекол, матерная брань… Сели. Плохо едем останавливаясь на каждом разъезде.

День… два…