Зарубежная повесть

— Я отдал это приказание в минуту раздражения-смятения… отчаяния. Я думал о людях, которые погибнут при взрыве… о детях, — фантазировал он, — да, особенно о детях. У меня есть сын… Я вынужден был выбирать — насколько мое душевное состояние позволяло мне тогда размышлять, — погубить ли себя, приказав пытать человека, или до конца жизни терпеть угрызения совести, потому что я не сумел предотвратить убийство стольких людей.

— И по иронии судьбы бомбу нашли только потому, что с рисовых полей добровольно пришла девочка и сказала, где нужно искать, сказала, чтобы спасти жизнь брата… который в эту минуту, вероятно, был уже мертв.

Лейтенант вскочил вне себя от гнева.

— Но я же не давал приказания убивать этого человека! Я согласился только на то, чтобы сержант применил… свой метод.

— Я вас предупреждал, что у пленного больное сердце.

Они обменялись злобными взглядами.

— А что сделали бы вы на моем месте? Отвечайте! Отвечайте же!

— Я бы вообще отказался допрашивать террориста.

— Но это же был приказ! У меня не было выбора. Меня арестовали бы, если бы я не подчинился…

— А разве это не было бы для вас лучше?

Лейтенант снова сел. В его памяти кружился хоровод образов. Ку… Учительница… Пленник… Студентка-самоубийца… Ему казалось, что он осквернил, пытал, уничтожил их всех. Возможно, он действительно заслуживал осуждения. Но он был не в состоянии ясно мыслить… Лучше бы пойти к себе в номер, лечь, постараться забыться, заснуть… Или пустить себе пулю в лоб и сразу покончить со всем!

Он продолжал смотреть на ступни доктора, которые сейчас двигались по направлению к нему. «Господи, — подумал лейтенант, — сделай так, чтобы этот человек не положил мне руку на плечо, потому что я не вынесу его прикосновения». Тот, однако, ограничился тем, что показал ему свое левое запястье с вытатуированными цифрами: 12 345.

— Я меньше, чем кто-либо в мире, способен примириться с пытками или оправдывать их применение, хотя бы в принципе, — сказал врач. — Вы знаете мою историю?

— Нет. Откуда мне ее знать?

— Но вам известно, что я еврей?

Лейтенант смутился, будто тот спросил: «Вам известно, что я прокаженный?»

— Ну так вот. Когда мне было четырнадцать лет, меня и всех моих близких гитлеровцы отправили в концлагерь — мать, отца, старшего брата и младшего братишку, которому было всего два года…

— Я думаю, мне незачем говорить вам, что я негр. Мы тоже знаем, что такое гетто.

— Ах, лейтенант. Не сравнивайте… Наша участь в тысячу раз хуже — возможно, это был самый страшный и безумный кошмар истории. Уже несколько тысячелетий, как мы служим человечеству козлами отпущения.

«Я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать еврейскую проблему», — подумал лейтенант, заерзав на стуле; голова у него снова начала болеть. Врач расхаживал перед ним по комнате и говорил, откинув голову, словно читая лекцию.

— Никогда не забуду, как охранники собрали в огороженном дворе всех мальчиков в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет и заставили нас выстроиться на перекличку совершенно голыми. Они хохотали, о, как они хохотали! Мы дрожали от холода и страха, а эти свиньи были в теплых шинелях, в сапогах, в перчатках.

Врач остановился у окна и стал смотреть в темноту. Только тут лейтенант заметил, что канонада смолкла. Он взглянул на свои часы и подумал: «Скоро рассвет».

— Но это было лишь начало, — продолжал врач. — Худшее оказалось впереди. В этом лагере нас было несколько тысяч… Мы жили, как животные, голодали, мерзли в грязи и зловонии… Лейтенант, многие ли получили, как я, «привилегию» познать в четырнадцать лет — заметьте, в четырнадцать лет! — все низости, грубости и подлости, на какие способен человек? — Он выбросил сигарету за окно. — Таково было мое духовное воспитание. Отец и мать молились, уповая на бога. Они никогда не впадали в отчаяние. Но не у всех хватало на это сил. Заключенные сходили с ума. Как-то на моих глазах человек бросился на колючую проволоку, по которой проходил ток высокого напряжения. Это был далеко не единственный самоубийца. Многие гибли на каторжных работах или как подопытные животные в псевдонаучных экспериментах…

«Зачем мне выслушивать все это?» — спрашивал себя лейтенант. Он хотел встать и уйти, но какая-то странная сила пригвоздила его к стулу.