Зарубежные письма

Огромное влияние на немецкую молодежь оказал, как мы знаем, Шекспир, которого в Германии поняли и оценили раньше, чем в Англии. По источник этого влияния — в драмах Шекспира, переведенных на немецкий язык; а перевел их и этим как бы камень в тихую заводь бросил, от которого пошли и пошли раскатываться круги, не кто иной, как Виланд. Это как-то исчезло из поля зрения нашего поколения. Исчезли и удивительные для официального положения Виланда в герцогском дворце, среди негодующего крика испуганных мещан и осуждения многих ученых и писателей, смелые высказывания Виланда о Великой французской революции. В 1793 году в «Размышлениях о современном положении отечества» он рассуждает, например, о влиянии революции на общество в замкнутых, еще феодальных европейских государствах: «Несправедливости, обиды, угнетения, которые до сих пор хотя и со вздохами, и с ворчаньем, но все же люди переносили, потому что механически верили, что иначе не может быть, сейчас они начинают находить непереносными, потому что увидели, что может быть иначе»[158]. А в письмо к Карлу Леонарду Рейнгольду, в июле 1792 года, когда все ужасались от падающих на гильотине голов, он как ни в чем не бывало спокойно пишет: «Право же, лучше, чтоб погиб один, чем погубить весь народ».

И дальше — выделенное умными, вольтерьянскими цитатами целое здание убеждений, которые числятся передовыми в глазах растущего человечества: здоровая реалистическая эстетика, холодный отпор клерикализму, трезвое неверие в возможность личного бессмертия… Вот он каков, провинциальный воспитатель кронпринца, почти никому сейчас неведомый Христофор Мартин Виланд, высоко ценимый Лессингом, Гердером, да и самим Гёте. И как это хорошо, когда пробег по музею и чтение каталога конкретней, чем любая диссертация, доказательно, без лишних слов восстанавливают передовую традицию в истории общественного сознания!

А дальше — каталог музея-дома Гердера, которого я знала больше, чем Виланда, и даже читала — и даже из прочитанного запомнила, как пишет Гердер о тенденции человека к вертикальному росту, тогда как в животном мире — тенденция горизонтальная, и сколько на этом сравнении у Гердера было наворочено глубоких и гуманных идеи. Гердер в моей памяти так и остался многословным идеалистом-гуманистом. Но, уже подготовленная к структуре веймарских книжек-каталогов и к новому устройству домов-музеев, я сугубо внимательно всмотрелась в экспонаты музея. Если музей Виланда был открыт в январе 1963 года, то гердеровский — спустя одиннадцать месяце», в декабре 1963-го. Принцип организации и содержания предметов каждой комнаты — в каталоге один и тот же, но люди, живущие в этих домах, — разные, хотя работали они в Веймаре в одно и то же время. Виланд прожил восемьдесят лет (1733–1813), Гердер — пятьдесят девять лет (1744–1803), оба были людьми XVIII столетия, задевшими лишь кусочек века XIX. На фоне блестящего французского интеллектуализма, подготовившего в лице своих гениальных hommes de lettres (людей пера) французскую революцию, этот узкий маленький круг веймарцев с их домашним очагом идей эпохи Просвещения мог бы показаться незначительным, если б не гигантская фигура Гёте. Но Виланд как-то написал Ногаппу Глейму, что «хорошее не может пропасть». И хорошее не пропало. Если не сто лет назад, оно сейчас переходит в действие, оживает зелеными ростками нового понимания. Социалистическая культура ГДР сумела придвинуть к современности фундаментальные передовые идеи Веймара и показать их так, как не могли полвека назад.

Гердер был «лицом духовного звания», ein Geistlicher, как говорят о священниках немцы. Он служил в церкви, читал проповеди, будучи одновременно ученым и педагогом. По привкус религиозности в этом мыслителе не отталкивает читателя от его ясного, элегантного языка, последовательного мышления, продуманного гуманизма и, главное, удивительной для его сана радикальности, почти революционности взглядов. Тем же методом, что и в музее Виланда, каталог разворачивает перед нами рост и глубину этих взглядов Гердера.